Ворчание из могилы

Моя книга говорит: личный Бог недоказуем, маловероятен, а вся современная теология – суеверная болтовня, оскорбительная для зрелого ума. Но атеизм и «научный гуманизм» являют собой такой же вздор, только в зеркальном отображении, и столь же отвратительный. Агностицизм интеллектуально более приемлем, но только тем, что признаёт своё невежество, полное интеллектуальное банкротство и сдаётся. Все прочие религии в других местах или в прошлом, монотеистические, политеистические или какие-то иные, столь же нелепы, а сама идея «богослужения» соответствует интеллектуальному уровню дикарей из джунглей, ублажающих своё Мумбо-Юмбо. (Попутно замечу, что христианство – это политеизм, а не монотеизм, как утверждается (тут раввины правы), и что его самая святая церемония – не что иное, как ритуальный каннибализм, родом прямо из дымных пещер нашего далёкого прошлого. Они должны меня линчевать.)

Но я не предлагаю готовых решений, потому что у меня их нет, нет ни одного – для интеллектуально непредвзятого читателя. Тот пантеистический, мистический рефрен «Ты есьм Бог!», который пронизывает книгу, предлагается не в качестве Символа веры, но как тезис экзистенциалиста о личной ответственности, лишённой всего божественного. Он означает: «Не взывай к милосердию Бога, Отца небесного, маленький человек, потому что его нет дома, и никогда не было дома, и вообще ему на всё плевать. То, что с тобой происходит, счастлив ты или несчастен, жив или мёртв – сугубо твоё личное дело, а вселенной ты до лампочки. На самом деле, возможно, ты и есть вселенная, и сам – единственная причина всех своих неприятностей. Ну а в лучшем случае ты можешь надеяться на дружбу своих друзей, не более божественных (или столь же божественных), как ты сам. Так что брось хныкать и прими с мужеством – «Ты есьм Бог!»

Относительно секса моя книга говорит: секс – это чертовски забавно, в любом аспекте не постыдно и совсем не священно. Единобрачие – просто социальная модель, полезная для определённых структур общества, но это сугубо прагматический вопрос, не связанный с грехом… возможны мириады других моделей, и некоторые из них в соответствующих обстоятельствах могут быть более эффективными и больше способствовать общему счастью. Фактически единственное достоинство моногамии заключается в том, что она даёт формулу, определяющую, кто должен позаботиться о потомстве… и если другая формула обеспечит этот практический аспект, семь к двум, что она, вероятно, лучше послужит людям, которые чертовски страдают, пытаясь практиковать единобрачие по писаным правилам.

Вопрос теперь не в том, верны ли изложенные выше идеи или это просто чушь – вопрос в том, останется ли от книги хоть что-нибудь, если я их вырежу. Я так не думаю. Я думаю, что не останется даже слабенького приключенческого сюжетика, потому что всё действие инспирировано этими еретическими идеями. Всё полностью.

Желание м-ра Кэди, чтобы я устранил первое «чудо» исчезновения на стр. 123–124, порождает сравнимую по величине серьёзную литературную проблему. Конечно, я могу переписать ту сцену, именно так, как он предлагает… но к чему я приду в результате? Эта сцена порождает все последующие чудеса в сюжете, их множество. Допустим, я соглашусь, что «чудеса» – негодный материал, но чтобы убрать их, я должен выбросить последние 700 страниц рукописи, т. е. написать совершенно другую историю. Чудеса служат универсальным «доказательством». Без них Человек с Марса не сможет завербовать на свою сторону Харшоу, Бена, Пэтти, доктора Нельсона, даже Джилл – никого! Истории не станет.

(Я думал, что я выбрал сравнительно простенькое чудо, поскольку выбирал из тех, которые были теоретически и математически возможны, позднее я обосновал его в кабинете Харшоу. Но я боюсь, что с этим вышло как с атомной энергией: никто, кроме профессиональных мечтателей, не мог в неё поверить, пока это не случилось. Могу добавить, что если бы я прикрыл это чудо выдуманным электронным прибамбасом, то у меня и слон бы «исчез» – и никто бы не пикнул.)

На мой взгляд, всё, что можно сейчас сделать – это принять весьма щедрое предложение м-ра Кэди и придержать его на шесть месяцев, чтобы посмотреть, возьмёт ли какой-нибудь другой издатель эту вещь без исправлений или с такими правками, которые мне покажутся осуществимыми.

Но я не буду удивлён, если её никто не захочет взять. Впервые в своей жизни я предавался роскоши писать, не косясь одним глазом на табу, рынок и т. п. Я не удивлюсь и лишь слегка расстроюсь, если окажется, что результат вышел не ходовой.

Если не получится продать роман более-менее в том виде, в каком он есть, я приложу все силы, чтобы удовлетворить требования м-ра Кэди. Я не вижу, как это можно сделать, но, безусловно, попытаюсь. Возможно, мне придётся совершить поездку в Нью-Йорк, чтобы провести с ним одно или несколько совещаний по поводу романа, если он сумеет найти для меня время. Потому что у него должны быть какие-то идеи относительно того, как, по его мнению, можно спасти эту историю – боюсь, что сам я с этим не справлюсь.