Ворчливая моя совесть

Шагаем дальше, шлепая по лужам. Не знаем: лужи нужно обходить? Шагаем тесной улочкой кривою — и вдруг просторный каменный проспект. О, сколько здесь людей! И все похожи. Носы, и рты, и лбы — неотличимы. Фланируют, толпятся, маршируют, несут младенцев, розы и авоськи… За окнами, в конторах и приемных, красотки что-то пальцами клюют, и сыплются волшебно на бумагу приказов непреклонные слова. Вот существо, обвитое ремнями, покорно тащит тяжкий экипаж и яблоки из-под хвоста роняет. Вот красный дом промчался и оставил два бесконечных, два стальных следа. Вот на асфальте медная монетка, потерянная, вниз лицом лежит, и все-таки ей цену каждый знает… Вот мальчуган стоит — в ушанке летом. Сюда из Заполярья он приехал, чтоб в моряки немедля поступить. Впервые в этом городе — он чем-то чуть-чуть напоминает нас самих. Здесь всё ему в диковину, к тому же он с адресом бумажку потерял.

— Не знаете ли Пашку Воробьева, высокого, в тельняшке под рубашкой? — он местного спросил бородача.

— Фаина! — бородач кричит сердито. — Не знаешь ли ты Пашку Воробьева?

— Какого еще это Воробьева?!

— Высокого, но чуть меня пониже. Приезжий заблудился, ищет… Кстати, приезжий хочет кушать…

— Коля! Рыжий! — кричит Фаина через полквартала. — Не знаешь ли ты Пашу Воробьева, плечистого веселого спортсмена? — и тут же открывает холодильник.

— Матвей Кузьмич! — взывает рыжий Коля. — Не знаешь ли ты Пашку Воробьева, веснушчатого жгучего блондина?

Включились в поиск продавщица кваса, и чистильщик сапог, и дед с букетом березовым под мышкою, он в баньку задумал, вероятно, заглянуть. Включилась и расклейщица плакатов.

— Спроси-ка у Панкратовой! Все знает! — советует ей голос за портьерой.

— Да я не разговариваю с ней…

— Ты лучше разговаривай с Ашотом! — кричит в окно Панкратова.

Короче, уже, наверно, целый город ищет помянутого выше Воробьева. И мы почти спокойны за мальчишку, жующего толстенный бутерброд. С нас хватит мимолетных впечатлений. Система нам нужна, ведь мы туристы. С чего ж начать? И мы пошли в музей.

…Жизнь на Земле рычаньем началась. Снимаем шляпы перед черепами зверья, чей возраст занимает строчку. На них, огромных, мелкие потомки похожи, как транзисторный приемник на ламповый, величиной с комод. А вот уже изображенье зверя, пробитого безжалостным копьем. А вот само копье с петлей для пальца. Вот перстни, вот браслеты… Кандалы — поношенные, стертые ногами, быть может, сотен узников, быть может, за тыщу, а быть может, даже больше: за тыщу девятьсот семнадцать лет. А это колыбель, а это гроб. Как будто между датами двумя, тире меж ними хочется поставить. А это злая вражеская пуля, которая расплющилась о сердце давным-давно ушедшего бойца. А это каземат. Он сохранен таким, как был во времена былые. Гранитный пол, в полу дыра пробита, и лампа светит древним огоньком. А за решеткой — вместо неба — стены другого каземата… Дверь скрипит, и страшновато — вдруг ее захлопнут. Вот вслед за нами входят в каземат влюбленные. Тут впору отвернуться, но мы — ведь мы туристы! — чуть нахальны, откинули глазок и — в тусклом свете увидели, как эти двое смело целуются, забыв про все на свете, про то, что дверь с угрозою скрипит. Почудилось — в углу, на узкой койке, сидит с улыбкой тихой человек, сутулый узник, радуясь виденью Грядущего, вошедшего к нему. Музей — машина времени… Но что там?.. Опять сюда влюбленные идут? Два костыля постукивают гулко, подслеповато щурятся глаза.

— Простите, — говорит он, — подскажите, — где тут сто пятый? Впрочем, вот он, вот он!

— Узнал? — она спросила. — Где ж он, где?

— Да вот же, вот же, Маша! А вот этот, левее, сто четвертый — это ж твой! — и, прослезясь, в гранитный ящик входят, смеясь, на койке пробуют пружины; как в давнее, как в прошлый смрадный мир, в дыру для нечистот, нагнувшись, смотрят; костяшками сухих отживших пальцев стучат по неотзывчивой стене. Таким же бедным потаенным стуком они вдвоем когда-то спели песню своей еще не умершей любви.

Музей — машина времени, однако здесь все всегда обращено назад. Так поспешим же из тюрьмы на волю, из призрачного Прошлого в Сегодня, прозрачное, как знамя на свету. И после затхлой атмосферы склепа надышимся бензинового гарью, смешавшейся со свежим ароматом наполненных дождем недавним роз. И пирожков горячих наедимся, и на людей прохожих наглядимся. Вот двое… Ба! Какая встреча! Чудо! Тот самый мальчик, белый медвежонок! Уже сменил ушанку бескозыркой, а рядом с ним высокий парень. Руку на плечико мальчишке положил. По-братски. Уж не Пашка Воробьев ли? Мороженым мальчишку угощает, берет билеты, оба входят в зал… Вошли и мы. За нами увязался попутчик, крепко спавший в самолете, владелец нержавеющих зубов.

— Ну что ж, — сказал он, — можно и развлечься… Комедия?