Ворчливая моя совесть

— Потому!! — сейчас же взвился Медовар. Иллюзиониста и деда Щукаря в комнате не было, они ушли в другой номер, к друзьям, праздновать свой нынешний триумф, и никто не мешал Анатолию Юрьевичу излить накопившееся возмущение. — Неужели ты забыл про письмо Мухортова?! — выкрикнул он и выхватил из кармана уже порядком потертое на сгибах письмо. — Так ознакомься еще раз! Или, может, мне его тебе продекламировать? Хорошо! Слушай! «…Благодаря чтению наших, советских, а также прогрессивных заграничных книжек у многих людей вырабатывается глубокий кругозор и…» Пропускаю, читаю дальше: «…поэтому убедительно прошу вас направить к нам в село каких-либо крупных писателей и поэтов для…» Ты понял, что это? Это наивное, дурацкое письмо — вопль! Вопль! Нет, ты этого не поймешь! Впрочем, меньше всего я виню тебя. Твое дело телячье. Но она! Луиза! Меня всегда возмущала эта ее омерзительная всеядность, эта рабская готовность быть затычкой для…

— Вы, вы… сами вы… Вздорный человек! — с ненавистью выпалил Огарков. — Бездарь!

— Что-о-о?.. — Медовар сел на кровать.

— Да! Да! Вы мне осточертели! — продолжал кричать Виталий. — Назойливый, вздорный человек! Какая муха вас укусила? Сами ведь муру всякую пишете! Что горчицы в столовых нет! Сатира называется! При чем тут горчица?! Отдайте письмо! Что вы им тычете? Отдайте! Вопль!.. А из села Ватажки вы вопля не слышите? Почему? А может, и там у кого-нибудь болят зубы? Вы об этом не подумали? — Он замолчал. Воздух кончился.

Со спокойной, немного удивленной улыбкой смотрел на побагровевшего стоматолога Медовар.

— Душно, — произнес он вполголоса, — душно, — встал с кровати и вышел.

Минуту спустя покинул комнату и Виталий. Отправился к Твердохлебовой.

— Войдите! — ответил на его стук бархатный голос. И халат на певице тоже был бархатный. — Входите, входите! — поощрила она гостя, бросив на себя взгляд в зеркало.

Твердохлебова, тоже в халате, в байковом, сидела за столом. Все над той же тетрадочкой…

— А, Виталий…

— Луиза Николаевна, — сказал он, — Медовар там совсем распоясался. Он и о вас… Ну, плохо, в общем, говорил о вас… Ну и я… я ему выдал!

— Что вы ему сказали? — вставая, спросила она встревоженно. — Ну? Что вы ему…

— Бездарь… — опустив глаза, едва слышно ответил Огарков.

— Молоко-о-о-осос!.. — протянула Твердохлебова и с неожиданной для ее грузной фигуры стремительностью выбежала из комнаты.

— Присаживайтесь, Виталий, — как ни в чем не бывало, с улыбкой пригласила его певица. Села сама, закинув ногу на ногу. Полы бархатного халата разошлись…

Огарков торопливо вышел. Пробежал по коридору, заглянул в комнаты, где жили инвалиды, — нет… Ни Медовара, ни… Распахнулась дверь с улицы. В метельном ее проеме появилась Луиза Николаевна. На руках, словно ребенка, поэтесса несла неподвижного Медовара. Болталась его безжизненная рука.

— «Скорую»! «Скорую» вызовите! — крикнула Твердохлебова очкастой регистраторше. — Быстрей! — и понесла Медовара по коридору.

— Ах ты господи, — набирая телефонный номер, качала головой испуганная регистраторша, — я смотрю, в одном пиджаке на мороз идет. Душно, говорит, душно…

«Скорой» застревать в сугробах не положено, приехала она быстро. Молодой врач в белом халате поверх пальто, ровесник Огаркова, отломил кончик ампулы, высосал шприцем ее содержимое, протер проспиртованной ваткой дряблое предплечье Медовара, смело всадил иглу. Бессознательно, тупо фиксируя его действия, Огарков еще и еще раз пытался вспомнить, что же он ему наговорил, Медовару, и ничего, ни слова не мог вспомнить. Кроме этого жестокого, жуткого: бездарь… О боже! И это он, сочинивший каких-то полтора десятка стишков, решился выкрикнуть такое слово…

…Уже давно была ночь.

— Виталий, вы спите? — раздался в нарушаемой храпом артистов тишине голос Анатолия Юрьевича.

Виталий не ответил. Слово за слово, разволнуется старик. «Смотри-ка, — подумал он, — на «вы» перешел…»

— Я, Виталий, пишу не только про отсутствие горчицы в столовых. Напрасно вы так думаете, — Медовар хмыкнул, — у меня и про нерадивого водопроводчика есть, и про сварливую тещу… У меня столько всего в столе! — Он снова хмыкнул. — Правда, стола нет…

— Анатолий Юрьевич, скажите, — забыв о том, что притворился спящим, подал голос Огарков, — кого это имеет в виду Твердохлебова, когда… Кого это я ей напоминаю?

Медовар молчал. Уж не заснул ли?

— Меня, — произнес он внезапно.

— Вас? — приподнялся Виталий на локте.

— Ну да… Она считает, что в ваши годы я был… Ну, вроде вас. Она ведь в меня влюблена была тогда.

— Ну-у-у!.. — Виталий сел на кровати.

— И я в нее…

— Ну-у-у!! И что же?

— Сами понимаете, не мог же я… Она вдвое выше меня ростом. Стихи ее писать научил, еще кое-чему… А жениться не решился. Видели, как она меня тащила? Между прочим, не впервые. Впервые это в войну было, под Ригой. Тащит, помню, и просит: стони, миленький, стони, чтоб я знала, что ты живой. Живого тащить интересней, чем мертвого. Да-а-а… — Медовар помолчал. — Я по званию был выше. Не ростом, так хоть по званию. А как пиджачок надел…

— А… А как же она?.. Замуж вышла?

— И даже не один раз.

— А вы?