Ворчливая моя совесть

…Вездеход мчался, не разбирая дороги. Только снеговые смерчи закручивались под его сильными колесами. Держась за что попадя, Огарков и Твердохлебова возбужденно хохотали, выкрикивали что-то, рискуя прикусить языки, а шофер — паренек в черном танкистском шлеме, — поворачивая к ним по-девичьи нежное лицо, тоже кричал:

— С ветерко-о-о-ом! По-ру-у-у-сски-и-и-и!..

И снова промелькнули в белесой метельной кисее темные, разбросанные по полям пятна. И вроде шевелящиеся, живые.

— Кто это там? — показал пальцем Огарков. — Это люди?

— А то кто же?! — захохотал «танкист». — Снег задерживаем!

И Виталию представилось нечто дикое, бессмысленное… Раскинув руки с растопыренными пальцами, идут навстречу метели жители окрестных деревень, задерживают ее, утихомирить ее хотят.

Когда приехали, было уже совсем темно, только и света что в окошке колхозного правления. Писаный красавец в танкистском шлеме провел их в шикарный кабинет, как бы нежилой. Но Егорыча на месте не оказалось.

— Сейчас доставлю! — успокоил их «танкист».

Минут через сорок он вернулся. И в самом деле, вслед за ним вошел высокий, почти касающийся головой потолка человек. Сизое от мороза лицо его было насуплено, хмуро. Правой рукой он держался за щеку. Словно ужаснулся тому, что они приехали.

— А, приехали, — сказал он, сбрасывая тулуп. — Ну, так кто же из вас доктор?

Твердохлебова и Огарков переглянулись.

— Простите, но мы поэты! — с достоинством заявила Луиза Николаевна. — Писатели!

— Поэты?! — держась за щеку, вскричал Егорыч. — Писатели?! А Бормотов сказал — зубной врач приедет! Собственными, мол, ушами слышал: профессор по зубам, писателей обслуживает. Замучился я, — признался он, глядя на Твердохлебову. — Дела по горло, а у меня авария — зуб болит! Не в район же кидаться! Помогите! — взмолился он, глядя на Твердохлебову.

— Ну-ка, — вышел вперед Огарков, — раскройте-ка полость рта! — Он давно уже знал — на пациентов следует воздействовать терминами. Не рот, а полость рта. Не воспаление, а абсцесс. Это повышает у больных веру в могущество врача.

Моментально поняв, кто здесь главный, напрочь забыв про Твердохлебову, Егорыч раскрыл огромный, шаляпинского масштаба зев.

— У-гу… — произнес Огарков. — Пятый верхний… Однокорневой. Абсцесс надкостницы. Прямое показание к удалению. Нужны клещи, вата, духи или одеколон. Где тут у вас моют руки?

— Семеныч! — крикнул председатель. Сшибая стулья, вбежал шофер.

— Слыхал?

— Слышал!

— Доставь немедля! По пути захвати Петровича и Андреича.

— Так они ж с мороза! Не покушали еще, наверно…

— Вместе и покушаем. Ты и Ефимовну с тахты сдерни!

— Есть! — приложив руку к танкистскому шлему, Семеныч убежал.

…Вымыв руки, протерев одеколоном клещи, наложив на них ватные тампоны, чтобы клещи не скользили по эмали, Огарков захватил больной зуб, крепко сжал его и, упираясь левой рукой о влажный горячий лоб Егорыча, стал изо всех сил тянуть, одновременно резко и быстро делая клещами вращательные движения по оси зуба, расшатывая его.

— А-а-а! — вырвался у него победный клич. В высоко поднятой руке он держал клещи с зубом. Успокоившись, оглядел его холодным взглядом профессионала и протянул Егорычу: — Пожалуйста! В течение двух часов пить и есть запрещается!

Бережно, словно святыню, приняв зуб левой рукой, а правой продолжая держаться за щеку, Егорыч замер, прислушивался к ощущениям. Медленно, медленно стала брезжить на его лице улыбка облегчения.

— Петрович! — крикнул он. — Андреич! Ефимовна!

Они, видно, разделись в прихожей, были без пальто, без шапок. Петрович — мужчина ничем не примечательной наружности, худой, невысокий. Андреич — наоборот — напоминал розу, которая расцвела зимой. Полный, с алыми, сочными губами, со свежей, как младенческая попка, лысиной, украшенной несколькими русыми пружинками. За плечом у него висела гармонь. Ефимовна все почему-то куксилась, хмурилась… Явного недовольства не выражала, не решалась.

— Познакомьтесь, это к нам, значит, поэты прибыли. Писатели. Из самой Москвы!

Стали жать друг дружке руки, называть себя.

— Ефимовна, магазин закрыла?

— Опечатала. Ровно в три. Рабочий день сегодня короткий. Постирать собиралась…

— Как опечатала, так и распечатаешь!

Оделись, вышли и, держась за шапки, как бы не унесло их ветром, протоптанной в сугробах стежкой добрели до темного, стоявшего особняком дома. Неразборчиво что-то бормоча, Ефимовна загремела ключами, засовом. Распахнулась дверь, вспыхнуло электричество. Гостям открылся застигнутый врасплох непритязательный мир сельмага, где жестяные, вставленные одно в другое ведра уживались рядом с отрезами ситца и драпа, а новенькие, чуть заржавленные заступы соседствовали с телевизорами и радиолами. Здесь были электрические лампочки в гофрированных картонных коробочках и стекла для керосиновых ламп, гвозди и стереофонические пластинки, подсолнечное масло и масло машинное, пестрые детские книжки, почтовые конверты, спички, сигареты и противозачаточные средства…