Ворчливая моя совесть

С рюкзаком за плечами он явился во двор ее дома. Прошел мимо мороженщицы, не соблазнился. Сел на скамейку. На трехколесном велосипеде проехал возле скамейки мальчик лет этак пяти с настоящей медалью «За отвагу», пришпиленной к курточке.

— Вы дядя Юла? — спросил он.

— Что? А, да-да! Я! А ты кто?

— Егол. Мама велела пеледать, что сейчас плидет.

Прибежала запыхавшаяся Художница. С большим свертком.

— Это тебе на дорогу. Спокойно, из всех окон глядят…

Подъехал на велосипеде мальчик.

— У Егора сегодня день рождения. Видишь, велик ему подарили, медаль. Подари ему и ты что-нибудь.

Ничего такого, кроме коробка со спичками, у Фомичева не нашлось.

— Можно — спички?

— Можно.

— Москву он не сожжет?

— Одного коробка для этого недостаточно.

Счастливый Егор стал зажигать и разбрасывать горящие спички.

…Приехали на Казанский вокзал. Стояли на перроне. Она несколько раз его поцеловала, уткнувшись в грудь, поплакала.

— Дело в том, — начал Фомичев, — что ты не совсем права. Дело вовсе не в силе… Я вовсе не потому… Я…

— Молчи! Молчи!..

Внезапно на перроне появился Алик Крыжовников. Мистика! Он был почему-то в выцветшей больничной пижаме, в шлепанцах на босу ногу. Фомичев не знал, что и подумать. Ведь он уедет сейчас, а они… Крыжовников и Художница останутся вдвоем.

— А-а-а, вот ты где! — радостно орал Алик, проталкиваясь сквозь толпу. — Чудом узнал, что ты едешь… Чудом! Ну, не преминул… — Поздоровавшись, щелкнув при знакомстве с Художницей шлепанцами, он с ходу принялся жаловаться, что после решения Фомичева отбыть на Север создалась среди друзей для него, Крыжовникова, нестерпимая обстановка. Все почему-то убеждены, что на Север должен ехать и он, Крыжовников, поскольку на Красную площадь он тоже в свое время получил пригласительный билет. К тому же — такой лоб здоровый.

— А я никому ничего не должен! — жаловался Крыжовников. — Пойми, Фомичев!

— Понимаю, — согласился Фомичев, отводя взгляд.

Крыжовников очень смешно рассказал, каким образом он отделался от возлагаемых на него ироничными друзьями надежд. Сосед по квартире его выручил, диабетик. Крыжовников отнес в поликлинику бутылочку с анализом, принадлежащим соседу, и…

— Поверите, через четверть часа «неотложка» за мной примчалась! Пятый день в палате загораю! Ну, ладно, ладно, считай — прощен! — хлопнул он Фомичева по плечу. — Знаешь, а я тебе даже завидую немного. Сибирь! Сфотографируйся там на «катерпиллере», пришли фото.

— А что это такое, катет… катер… Как?

— Ну и чудачок! Едет в Сибирь, а не знает, что такое «катерпиллер»! Бульдозер фирменный!

Художница молчала. На громогласного Крыжовникова поглядывала отчужденно, без особого интереса. Когда поезд, скрежеща, сдвинулся с места, поплыл, поплыл, Крыжовников, оставшись на месте, махал рукой, а Художница быстро пошла вслед за вагоном, у самого тамбура, еще открытого. Она всхлипывала, вытирала платком глаза. И хотелось схватить ее за тонкую, смуглую руку и одним рывком втянуть к себе, вырвать из окружающего ее мира остолопов. Фомичев вернулся в купе.

— Жена? — спросила старуха, обложенная круглыми узлами, словно наседка яйцами. Он кивнул. В свертке оказались яблоки, кусок колбасы, булка, махонькая стеклянная баночка зернистой икры — очень холодная, прямо ледышка — как видно, долго пролежала в холодильнике, — и бутылка «беловежской».

— Да, — еще раз кивнул Фомичев старухе, — жена.

11

За окном так и не стемнело, хоть было уже около трех ночи. На соседней койке похрапывал Гудим. Фомичев оделся, обулся. Не в резиновые сапоги, естественно. Достал башмаки. И вышел. Решил прогуляться. Решил пройти главной поселковой улицей, бетонкой, местным Калининским проспектом, по левой стороне его. Улица просматривалась из конца в конец. В начале ее — гостиница. Довольно броское строение, обшитое снаружи свежим еще, желтоватым тесом. И не без некоторого комфорта внутри. Даже номер «люкс» имеется. Дальше — общежития. «Москва» и «Киев». Города разные, а общежития ничем одно от другого не отличаются. Даже бачки с водой в коридорах одинаковые. Даже собаки на оба общежития — одни и те же. Полкан, Марс, Белка, Моряк, Волчок, Снежок и Пальма. Лохматые, добродушные, остроухие собаки, которых и в поселке, и во всем Заполярье — чуть меньше, чем комаров. Никто их не кормит — что это за собака, если сама себя не прокормит? — но зато каждая из них четко знает, кто ее хозяин. Не хозяин собаку выбирает, а собака хозяина. Вот и сейчас, стоило Фомичеву выйти на улицу, — три, четыре собаки сейчас же прервали дремоту, поднялись. Припав передними лапами к земле и выгнув спины, сладко потянулись, широко зевнули, раскрыв полные белых, акульих клыков пасти, и, стегая по воздуху хвостами, двинулись вслед за своим избранником по левой стороне улицы.

Несколько жилых домов. Алюминиевые лодки прислонены к стенам. Во дворах — тихие, угомонившиеся грузовики-рефрижераторы, автофургоны с надписями: «Хлеб», «Молоко», трактора, самосвалы, танки-вездеходы… А вон и тот самый ярко-оранжевый трудяга-мусорщик… Те, кто работает на этой технике, спят, сны видят. Можно, значит, и технике передохнуть малость.