Ворчливая моя совесть

— Погода… — разводили они руками. — А когда Салехард примет — неизвестно. Обратно летим, домой. Кто хочет, пусть остается в Тарко-Сале. Отсюда есть шансы выбраться. Три-четыре борта в день…

— Вернусь, — вздохнула Галя, — куда я тут, с Тимкой? А вдруг ночевать придется. Вернусь, — она поправила ребенку шапочку, — Лазарева все равно дома нет, — сказала она не совсем понятно, — да и в Салехард мне еще рано. Это я так… Терпежу не стало, вот и сорвалась. Мне туда дня через четыре надо, даже через пять. Так что…

Фомичев остался. Остались, разумеется, и друзья, увенчанные одинаковыми кепками. Пошли вместе искать буфет. Дружки переживали. Крыли улетевший «Ан-2» почем зря.

— Авиация — задохнись она! Быстро, выгодно, удобно! Так до Москвы нынче можно и не добраться!

— А что вы там забыли, в Москве? — хмуро глянул на их кепки Фомичев.

— Да пивка попить, — охотно раскрыли они свои планы. — К вечеру в Москве, перекантуемся ночку, а с утречка на проспект. Ну, знаешь — «Вставная челюсть» называется. «Синтетика» там, салон красоты, ресторан «Валдай», а сбоку, с торца — пивбар. Ребята говорят: а-а-атличным пивком там торгуют! Рыбка у нас, конечно, собственная! — похлопал главный из друзей, усатый, по рюкзаку. — Чебачок есть! Световой день в пивбаре отсидим, насосемся, а вечерком в Домодедово, к утречку, послезавтра, — дома. Нам, понимаешь, на вахту послезавтра, за баранку, шофера мы. Трубы мы с Подбазы возим, в рот ей полкило халвы!

— В Москву за пивком, — усмехнулся Фомичев. — Я думал, в Третьяковскую галерею.

— Если успеем, и туда заскочим, — заверил усатый. — Как говоришь? Треть… чего?..

В буфете друзья приобрели десяток сваренных вкрутую яиц, споро их облупили и, макая в соль, целиком запихивали в рот. Морщась, запивали шипящим, желтым, даже на вид приторно-сладким лимонадом.

— Ничего, Бен! Скоро пивка хватим!

У Бена — бледное, прыщеватое лицо. Восковые шрамы на запястьях рук. Вены себе от неудачной любви резал? Есть Фомичеву почему-то не хотелось, хоть и пора было. Буфетчица выдала ему с собой, завернув в газету, три яйца, три ломтя хлеба, щедро сыпанула в кулек соли. Прошел слух, что будет самолет в Тюмень. «Ан-20». «Может, в Тюмень сначала? — задумался Фомичев. — Изменение первоначального маршрута ничего, в общем-то, не меняет. Можно даже быстрей все поручения Бронникова провернуть. Почти все. В Тюмень, затем в Тобольск на день, затем в Салехард…»

В здании аэропорта шел ремонт. Девушки в заляпанных известкой робах перетаскивали с места на место высокие, сшитые из досок подмостки, козлы, забираясь на них, промывали потолки. Другие размешивали раствор, третьи, набросав его мастерками на кирпичную стену, штукатурили. Ни шатко ни валко, сказать по правде, работа у них шла.

Посетители, будущие пассажиры, хоть и рисковали испачкать свои плащи, из зала не уходили. Вдруг рейс объявят, вдруг билеты продавать начнут, не протолкаешься тогда. Вот и жались у касс, в дремотном и нудном ожидании. От нечего делать Фомичев заглянул в свой рюкзак. Хотя что, казалось бы, могло там найтись такого, что развлекло бы его? Отвлекло… Письма! Письма старшего Серпокрыла сыну. Чужие письма… Они, правда, оба были без конвертов. И следователь их читал, и, вполне возможно, еще кто-то. Все, кому не лень… На полях галочки, вопросительные и восклицательные знаки. Кое-что красным карандашом подчеркнуто. Не Анатолий же над отцовскими письмами так работал. Воровато оглянувшись по сторонам — вот черт, что значит некрасиво поступаешь, так и чувствуешь, что все об этом догадываются, — Фомичев прочел несколько отчеркнутых строк:

«…что ты всегда поступал и себе, и мне назло, боялся высоты, но лазил по деревьям, по стенам и башням Тобольского кремля…» «…Ну, хочешь, я вернусь на реку? Я же знаю, тебе не нравится, что я копаюсь после завода на грядках, что соседка называет меня «фермер», но ведь…»

Фомичев снова оглянулся по сторонам, и снова ему показалось, что на него устремлено множество укоризненно прищурившихся глаз. И все же не удержался, прочел строчку из другого письма:

«…Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я…»

Всего два письма. Всего несколько строчек из них. А то, третье, разорванное Анатолием на клочки и пущенное с высоты кранблока по ветру… Что в нем было, в третьем письме? Важное что-то, по всей видимости. Какая-то тайна, быть может. «Редко я, по правде говоря, маме и папе пишу, — пришла вдруг Фомичеву в голову непоследовательная мысль. — Ну, кроликов они разводят, ну, на даче сиднем сидят… Ну, не совсем они мне родные. Ну так что?»