Ворчливая моя совесть

— Эй, ты! Читатель! — закричала в это время с подмостков одна из штукатурщиц. — А ну, тащи козлы вместе со мной. А то слезать-влезать — полсмены уйдет на это.

Фомичев сунул письма обратно в карман рюкзака, подналег плечом на козлы — даже не дрогнули. Еще бы — из сырых досок. Да и трение… Да и деваха — будь здоров, килограммчиков на девяносто.

— Эх, и мужчины пошли, — смеялась она, стоя на козлах, как на постаменте, руки в бока, на курносом лице ироническое выражение, — не мужчины, а эскимо на палочке!

Фомичев осердился, толкнул посильней, она потеряла равновесие, охнула, быстро присела. Козлы чуть-чуть подвинулись по цементному, заляпанному известкой полу. Кто-то еще из очереди подошел. Развлечения ради. Присоединились и усатый ферт со своим дружком Беном. После десятка крутых яиц с лимонадом сила в них так и играла. Пошли козлы, пошли-поехали, как по ледяному полю во Дворце спорта.

— Стоп! — выпрямляясь, весело закричала деваха.

Теперь пассажиры уже с нетерпением ждали ее команд. Да и подружкам ее многие пришли на помощь. Кто воду тащил, кто тряс носилки со стальной сеткой вместо дна, просеивая раствор, чтобы камешков в нем не было, а кто и за мастерок взялся. Лишь бы, как говорится, время убить. А может, и так — для души. Все-таки поработать — это иногда лучше всякого развлечения. Час, бывает, за минуту покажется. Фомичев не один раз в этом убеждался. Об обеде порой забудешь. Жалко даже бывает, что вахта кончилась. Странно, но есть люди, которые этому не склонны верить. Работа по ремонту зала Аэропорта пошла так здорово, со смехом и шуточками, что никто и не заметил, как водрузилась на свой высокий табурет кассирша.

— Кому до Тюмени билетики? — заверещала она, словно пирожки на рынке продавала. — Билетики кому?! Билетики! На «Ан-20». На Тюмень!

Забыв о нечаянном субботнике, толкаясь, сшибая на бегу инструменты штукатурш, ведра и друг дружку, все бросились к окошечку в стекле. Едва не выдавили это стекло, даже подрался мимоходом кто-то. А худосочный Бен, чудом оказавшийся самым первым, уже совал в окошечко обе руки, чуть было не испорченные некогда из-за неудачной любви.

— Давай, Бен! Жми грудной клеткой! — придавал ему сзади бодрости оплошавший на этот раз ферт с усами. — Жми, Бен! Мысленно с тобой!

Оставляя в толпе пуговицы, треща по всем швам, зажимая в потном кулаке скомканный билет и сдачу, отдуваясь, счастливчики — а в их числе и Фомичев — выходили на улицу. Среди поля уже стоял светло-зеленый «Ан-20», и под крыло ему задним ходом осторожно заползал кормилец-бензовоз. «Ничего, — думал Фомичев, — сначала в Тюмень махну, потом письма в Тобольск отвезу, а там и в Салехард можно».

Чувствующий себя героем Бен — все-таки первым билеты вырвал! — обратился к Фомичеву за спичками.

— Надо это дело перекурить, — проговорил он тоном бывалого рубаки.

— Не курю, — сказал Фомичев, — и тебе не советую.

Бен смутился. Не зная, как быть, посмотрел на своего дружка.

— Так ведь до пива еще лететь и лететь, — развел тот руками, — как же без курева? Не согласен!

К трапу «Ан-20», не толкаясь, не забегая вперед — чего уж, место обеспечено, — двинулись втроем. Ферта с усами звали, как и следовало предполагать, Жора.

— Как чувствуешь — поспеем на смену послезавтра? — спросил он, крутя ус.

Фомичев поблажки в ответе не дал.

— Надо поспеть! — произнес он строго.

Кормилец-бензовоз, выполнив свою функцию, осторожно выбирался из-под крыла. В кабине рядом с водителем сидел мальчик лет семи-восьми и с восторгом, округлив глаза, любовался самолетом. Пальчиком на него показывал. Кончик пальчика, упирающийся в ветровое стекло, побелел даже. Нет чтобы папу поблагодарить за то, что в кабину бензовоза с собой взял, — уже на самолет тянет, уже мало ему бензовоза. Таковы люди.

«Надо поспеть! Надо поспеть! Надо поспеть!» — монотонно причитал в полете «Ан-20». Это у Фомичева такая игра была. Из рева двигателей, мелкой вибрации корпуса, из скрежета и скрипа стальных и дюралевых костей самолета (или вертолета) Фомичев силой воображения комбинировал и явственно слышал некий голос. Голос самолета (или вертолета). «Надо поспеть! Надо поспеть!» — тонкий, пронзительный, монотонный голос. Потом режим полета в чем-то менялся. Выше поднимались или через облако проходили — и голос самолета становился соответственно иным: басовитым, надтреснутым чуть, звонким или глухим. Но всегда оставался монотонным.

«Очень, очень, между прочим! — повторял самолет. — Очень, очень, между прочим!»

Или: «До Тюмени ух ты! — явственно выговаривал он своим дюралево-стальным языком. — До Тюмени ух ты!»

Или: «Гуляй, Вася, — не хочу! Гуляй, Вася, — не хочу!»