Ворчливая моя совесть

— Герр обер, — сделал он знак официанту, — битте…

— Ди рэхьнунг? — подскочил тот.

— Найн, — господин поманил его пальцем поближе, что-то зашептал.

— Яволь! — Официант отправился к молодой даме, смакующей минеральную воду, пересказал ей порученное, показал глазами на учтиво сверкнувшего лысиной господина. Дама кивнула. Поднялась. Вскочил и западный германец. Они пошли танцевать.

— Заграница, — проговорил Бронников.

— Этого и у нас хватает, — буркнул Бондарь. — Герр обер! — позвал он.

Официант неторопливо приблизился.

— Внимательно вас слушаю, — произнес он по-русски.

— Нельзя ли вон ту газету? На одну минуту…

— О, пожалуйста! — принес газету. Не отходил, ждал. Бондарь развернул газету и показал Бронникову. Он не ошибся. «Tumener…» И трубы, трубы… Протянул газету официанту:

— Спасибо!

— О, пожалуйста!

Этот официант, из «Найтклуба», был опытнее того, из ресторана. Русских он принимал за русских, немцев за немцев, а также ничуть не ошибался относительно молодых дам, заказывающих себе в полночь в «Найтклубе» сто пятьдесят граммов минеральной воды.

— Пошли спать, — сказал Бондарь, — завтра на «Словнафт» рано.

— Пошли.

Атмосфера проходной… Такая знакомая, понятная — довелось, довелось им повидать проходных этих на веку своем, эка невидаль! — а все же какое-то возбуждение, волнение перехватывало дыханье. Облик многих сотен людей, вместе с ними прошедших через турникет, предъявивших пропуска в развернутом виде, показался поразительно знакомым, едва не родным. Рабочий класс — догадались они. И это было как откровение. Целый город, фантастический в своей необычности, простирался перед Бронниковым и Бондарем на много километров с правой и левой стороны главного проспекта. Причудливые изгибы труб… Трубы, трубы — на земле, под ногами, — то и дело приходилось перешагивать через них, — переплетения труб над головой и выше, выше, в небе от них тесно. Связки труб, конструкции из труб, тайга, лес дремучий из труб. Яростное, адское клокотание, бурление в них. Касающиеся облаков вышки печей и окрашенные в серебряный цвет гигантские круглые емкости.

— Диметилтерефталат! — гордо пояснял Гловачек. — Химкрекинг! Каталитические реформинги! Экстракция! Мадит супер! Слева — производство ароматических углеводородов! Фенолы! Окись этилена! Гликоль! — и чувствовалось, до чего приятно ему перекатывать на языке эти нечеловеческие слова.

Оглядываясь по сторонам, кивая в ответ на объяснения Гловачека, Бронников и Бондарь старались увидеть еще что-то, помимо подсказанного инженером. И видели… У одной установки, рядом с алым кустом огня, по-весеннему свежо зеленел молодой клен. У другой — там, где вырывалось из-под земли, из-под тяжелых стальных плит разгневанное дыхание печей, — по фигурной деревянной раме вилась, цеплялась усиками виноградная лоза. И вот-вот должны были уже раскрыться на ней в полную силу античные листья. Фонтанчик почти неподвижно стоял в воздухе, шелестел, не опадая, будто водяная березка. Обширный, старательно сделанный аквариум миновали они, в котором, раздувая жабры, вели созерцательный образ жизни золотые рыбки. Бронников и Бондарь заглядывали в двери и окна операторских пристроек, подоконники которых были украшены горшочками с кактусами и пакетами с молоком, а стены — графиками. У пультов, у забранных в стекло датчиков, уставясь в них, сидели люди. Вздрагивающие стрелы самописцев выводили на вращающихся бумажных дисках медленные фиолетовые молнии. И в зависимости от того, что подсказывали эти молнии, операторы подкручивали вентили, колдовали с задвижками… И ревели, скручивались, бились в бойницах печей напряженные языки огня. Огонь царствовал здесь, огонь… Нет, не царствовал, а покорно трудился. Его сотворили, этот огонь. Сотворили, подобно и тому, пылавшему на каменистых террасах у Замоцкой винарни, питавшемуся сухими, виноградными сучьями. И хотя этот, здешний огонь был иным, равным по силе вулканическому, — и к нему подходила музыка, нечаянно явившаяся тогда Пиште. Очень подходила. Даже больше, может быть, чем скромным кострам медлительных виноградарей.

Навстречу, белозубо улыбаясь, шел невысокий, тощенький, очень смуглый юноша. Изящный юноша. Экзотичный. Держал в руке покрытую густым белым инеем колбу, а над колбой легкомысленно отплясывала латунная пчела.

— Вьетнамец! — с той же монотонно горделивой интонацией продолжал Гловачек. — Практикант! Взял пробу пропан-пропилена и…

Юноша осторожно отводил колбу от не в меру любопытной пчелы, потом, решив убедить ее, что несет отнюдь не пепси-колу, остановился, чуть наклонил колбу. Прозрачная, беззвучно кипящая жидкость пролилась, но, не достигнув земли, испарилась.

— Минус сорок пять градусов! — гордо объяснил Гловачек.

«Не так уж много», — подумал Бронников.

— Средняя сибирская, — сказал Бондарь.

Ощутив дыхание севера, пчела шарахнулась в сторону, исчезла. Юноша взял колбу в правую руку — левая уже озябла, — ушел.