Воробей под святой кровлей

— Но откуда вы это взяли? Я думал, что никогда уже не увижу этих вещиц! Значит, вы вспомнили и попросили их отдать… ради меня… Как вы добры!

— Мне даже не пришлось просить. Старая хозяйка, которая ударила тебя, хотя и свирепа, не приведи Господи, однако же честная женщина. Она никогда не возьмет себе чужого, хотя и трясется над каждым пенни. Она сама прислала тебе твои вещи. Нельзя сказать, чтобы госпожа выказала при этом особенную любезность, но не об этом сейчас речь. Так что прими это как добрый знак. А как ты себя сегодня чувствуешь? Тебя покормили?

— Очень хорошо! Мне сказано, чтобы я приходил за едой на кухню, и мне дают завтрак, обед и ужин. — Казалось, Лиливин сам себе не верит, говоря о том, что получает еду три раза в день. — И мне положили соломенный тюфяк вот тут у дверей. Ночью я боюсь выходить из церкви. — Лиливин сказал это очень просто и затем смиренно добавил: — Им не нравится, что я здесь. Я у них точно кость в горле.

— Они привыкли к покою, — миролюбиво согласился Кадфаэль. — А ты приносишь беспокойство. Так что потерпи, они ведь тоже терпят. А начиная с сегодняшнего дня ты можешь спать спокойно. Заместитель шерифа возвращается в город сегодня вечером. Поверь мне, на него ты можешь положиться. При нем никто не нарушит закона.

Лиливина это не успокоило; после всего, что ему довелось испытать в жизни, он отвык на кого-то полагаться, и все же возвращенные вещицы, которые он бережно запрятал к себе под тюфяк, стали для него залогом надежды. Юноша промолчал и терпеливо склонил голову над шитьем.

— А поэтому, — быстро сказал Кадфаэль, — постарайся-ка вспомнить, что ты мне в тот раз недосказал, и расскажи сейчас. Ведь ты не удалился так безропотно, как можно понять из твоих слов, не так ли? Так что же ты делал, подпирая дверной косяк в мастерской Уолтера Аурифабера? Ведь это было намного позже того часа, когда ты покинул дом и якобы растворился в ночи? Зачем ты вернулся, как вновь оказался на пороге мастерской, откуда прекрасно был виден сундук, и притом — с откинутой крышкой? А заодно и склонившийся над ним мастер Аурифабер!

Иголка дрогнула в руке Лиливина, и он уколол себе палец, Лиливин выронил иголку, нитку, свою одежду и, засунув в рот уколотый палец, поднял на брата Кадфаэля испуганный взгляд широко открытых глаз. Сначала он громким, срывающимся голосом начал все отрицать:

— Я там совсем не был… Я ничего не знаю про…

Но тут он сник и спрятал глаза. Заморгав длиннющими, как у породистой коровки, ресницами, которые густой бахромой окаймляли опущенные веки, он молча потупился, уставясь на свои раскрытые ладони.

— Дитя мое, — сказал со вздохом Кадфаэль, — ты стоял в дверях и подглядывал. Там остались твои следы. Видно было, что какой-то паренек твоего роста с окровавленной головой довольно долго простоял там, прислонившись лбом к дверному косяку. На нем осталось пятнышко засохшей крови и два приклеившихся волоска. Нет, кроме меня, никто больше этого не заметил, их унес ветер, но ведь я-то видел и знаю, что это было. Так что теперь скажи-ка ты мне правду! Что произошло между вами?

Кадфаэль даже не спрашивал, почему Лиливин умолчал об этом инциденте, — все и так было ясно, без объяснений. Неужели бы он сам выдал себя, рассказав, что находился в том месте, где был нанесен удар мастеру Уолтеру? И виновный, и ни в чем не повинный одинаково постарались бы на его месте избежать такого признания.

Лиливина била дрожь, он трясся, как осиновый лист под порывами того ветра, который унес два злосчастных волоска. В монастырских стенах воздух был еще довольно студеный, а на юноше не было ничего, кроме чулок и покрытой заплатами рубахи. Наполовину зашитая курточка лежала у него на коленях. Лиливин мучительно сглотнул и перевел дыхание.

— Ваша правда, — сказал он. — Я не сразу ушел… Со мной поступили так несправедливо! — выпалил он, весь дрожа. — Я спрятался в темноте. Не все же они были такие жестокие, как она! И я решил, что, может быть, уговорю их, если все объясню… Я увидел, как хозяин со свечкой пошел в мастерскую, и отправился следом. Он не разозлился на меня, когда упал кувшин, и даже уговаривал старую хозяйку. Поэтому я решился с ним заговорить. Я зашел в мастерскую и объяснил ему про обещанное жалованье, и тогда он дал мне еще пенни. Я получил один пенни и ушел. Клянусь вам, что все было так!

Рассказывая свою первую версию, он тоже клялся, что все так и было. Но тут был страх, страх, вколоченный в него годами преследований и побоев!

— И после этого ты ушел? И больше его не видел? Или, если быть точнее, то не видал ли ты другого человека, который тоже поджидал его в темноте, как и ты, зашел к нему после тебя?

— Нет. Там никого не было. Я ушел. Я рад был, что все кончено, и сразу просто ушел. Если он выживет, то сам скажет вам, что дал мне второй пенни.

— Он жив, так что скажет, — сказал Кадфаэль. — Удар оказался не смертельным. Но пока что он еще ничего не сказал.