Воробей под святой кровлей

— Вот это — и запоет? — страстно вскинулся Лиливин, протягивая к нему останки скрипки. — Посмотрите же! Эти щепки годятся только на то, чтобы бросить в печку! Тут уж никто ничего не починит!

— Откуда тебе знать? Да и мне тоже! Что мы теряем, если спросим знающего человека? А если окажется, что эту скрипку нельзя починить, брат Ансельм сделает тебе новую.

Ответом было выражение горестного недоверия на лице Лиливина. Да и как ему было надеяться, что кто-то захочет утруждать себя ради того, чтобы помочь ему — такому убогому созданию, с которого нечего взять за труды? Обитатели монастыря считают себя обязанными давать ему кров и пищу, но и только! Да и это делают потому, что так велит им долг. А в миру самая большая милость, какую оказывали ему люди, состояла разве лишь в том, что кто-нибудь кинет корку хлеба.

— Да разве же я смогу заплатить за новую скрипку? Не смейтесь надо мной!

— Ты забываешь — мы не занимаемся куплей и продажей, и деньги нам не нужны. А вот брату Ансельму достаточно поглядеть на сломанный инструмент, как он загорается желанием его исправить. А когда он увидит хорошего музыканта, который пропадает без инструмента, он тут же захочет подарить ему новый голос. А ты хороший музыкант?

— Да! — сразу ответил Лиливин с горделивым воодушевлением. Уж в этом он знал себе цену.

— Тогда докажи ему это, и он оценит тебя по достоинству.

— Вы и правда так думаете? — спросил Лиливин, не зная, верить ему или не верить. — Вы правда его попросите? Если бы он взял меня в ученики, я, может быть, и сам научился бы его искусству! — воскликнул он, но тут же запнулся и сник; мимолетная радость сменилась на его лице слишком красноречивой печалью. Стоило ему почувствовать какую-то надежду, как новый прилив отчаяния гасил этот проблеск. Кадфаэль торопливо перебирал в уме разные способы отвлечь юношу от мрачных мыслей.

— Никогда не думай, что у тебя не осталось друзей! Это была бы черная неблагодарность, если вспомнить, что у тебя есть сорок дней передышки, что дело твое расследует такой справедливый человек, как Хью Берингар, а кроме того, есть по крайней мере одно существо, которое непоколебимо держит твою сторону и не желает слышать против тебя ни одного слова. — Лиливин немного приободрился, и, хотя смотрел по-прежнему недоверчиво, это все же отвлекло его ненадолго от мыслей о петле и виселице. — Наверно, ты вспомнишь ее — это девушка по имени Раннильт.

Лицо Лиливина одновременно и побледнело, и просветлело. Кадфаэль впервые увидел на нем улыбку, но даже сейчас она была такой робкой и нерешительной, как будто бы он боялся прикоснуться к чему-то милому и желанному из страха, что оно испарится, как растаявшая снежинка.

— Вы видели ее? Говорили с ней? И она не верит тому, что обо мне говорят?

— Не верит ни единому слову! Она утверждает, что знает — ты ни на кого не нападал и ничего не крал в том доме. И даже если все языки в Шрусбери будут тебя обвинять, она будет стоять на своем и защищать тебя.

Лиливин все еще сидел, обнимая свою сломанную скрипку, и баюкал ее нежно и бережно, словно возлюбленную. Лицо его светилось тихой улыбкой.

— Это первая девушка, когда-либо ласково взглянувшая на меня. Вы, наверно, не слышали, как она поет, — таким нежным тоненьким голоском, как будто играет свирель. Мы вместе ужинали на кухне. Это был самый прекрасный час в моей жизни. Я-то и не думал… Так это действительно правда? Раннильт верит мне?

Глава четвертая Воскресенье

В этот священный день отдохновения перед заутреней Лиливин аккуратно сложил одеяла и привел себя в приличный вид, стараясь по возможности ничем не нарушить монастырский уклад. Бродячая жизнь не дала ему случая хорошо познакомиться с церковными обрядами и порядком богослужения, а латынь была для него книгой за семью печатями, но он собирался слушать и молиться с должным благоговением, чтобы хоть этим заслужить снисхождение хозяев.

После завтрака Кадфаэль вновь перевязал рваную рану на руке Лиливина и снял повязку с его головы.

— Твоя ссадина хорошо заживает, — сказал он удовлетворенно. — Лучше оставить ее теперь открытой, чтобы кожа могла дышать. У тебя хорошее, здоровое тело, сынок; вот только очень уж ты худощав. Я вижу, ты уже не хромаешь и не кособочишься при ходьбе. Так как там твои болячки?

Лиливин и сам удивился, осознав, что у него уже ничего не болит и не ноет, и, чтобы показать свое хорошее самочувствие, проделал несколько упражнений, изгибаясь и принимая самые невероятные позы. Тело не разучилось его слушаться. У него так и чесались руки покидать разноцветные кольца и шарики, которыми он пользовался при жонглировании, но юноша не стал вынимать из-под тюфяка узелок со своими жонглерскими принадлежностями, чтобы ненароком не рассердить монахов. Поломанная скрипка тоже покоилась в уголке возле двери. Вернувшись к себе после завтрака, Лиливин застал там брата Ансельма, тот задумчиво вертел в руках останки пострадавшего инструмента, ощупывал кончиками пальцев самые глубокие трещины.