Ворохом старых фотографий (СИ)

Гроттер не интересовали деревья. Ее даже не интересовала каморка Древнира, спаленная сразу же, как только костлявые руки Чумы добрались до нее. Ей не хотелось любоваться на океан, омывавший островок со всех четырех сторон: он лениво катил свои сероватые волны на берег. Таня не могла смотреть на эти волны без содрогания: в ее памяти они еще были кроваво-красными от крови ее друзей.

Девушка отошла от обрыва, чтобы опуститься на колени перед той частью стены, на которой рукой ее отца, Леопольда, была нарисована стрелка: она указывала на Лысую Гору, где до сих пор кипела жизнь, где выжившие маги пытались забыть ужасы той войны… Эта стрелка указывала ей путь всю жизнь, всегда горела перед ней путеводной звездой, как горел и пример отца, отдавшего жизнь за свою семью. За нее — дочь Таню…

…того, кто понюхал цветок многоглазки, уже

невозможно обмануть. Это некое непреложное,

простое, ясное и честное знание.

Дмитрий Емец. «Таня Гроттер и болтливый сфинкс»

…Иртыш был гигантской сибирской рекой с огромными плотинами, станциями ГЭС и прочими следами человека. Как и все в Сибири, он был огромен, но все же пропадал в свете Оби и Лены. Вокруг него, как и везде, тянулись бесконечные леса, зеленые — вечно зеленые, которые иногда прерывались, чтобы на этих гигантских равнинах вдруг появлялось какое-нибудь человеческое жилище.

Она сидела на шатком деревянном стульчике, глядя на прекрасный закат. Небо словно делилось на две части: одна до сих пор была лазурно-голубой, а вторая начинала окрашиваться оранжевым цветом. Солнце заходило, и все живое нежелось у его лучах, грелось и запасалось теплом.

Сзади послышались шаги — это Ванька совершенно тихо, как ему казалось, подошел к ней и, встав рядом, обнял за плечи. Таня прикрыла глаза и потерлась щекой о его руки, ощущая легкие покалывания любимого свитера и ощущая запах тайги, который Ванька всегда приносил домой. Даже не приносил — он просто пах так. Гроттер казалось, что она в раю; хотелось мурлыкать, как кошка, которую они так и не завели. Девушка лениво приоткрыла глаза, всем телом ощущая Ваню.

— Как же здесь красиво! — лениво, но все же восторженно произнесла Таня. — И закат великолепный. Вовсе и не скажешь, что природа умирает — кажется, она только рождается вновь в этом огне.

— У тебя душа философа проснулась, — засмеялся Ванька и уже серьезно уточнил. — Ты не жалеешь, что приехала?

Гроттер обернулась и, сделав рассерженное лицо, попыталась ударить Валялкина по руке. Тот с улыбкой отстранился, глядя на горящие зеленым пламенем глаза своей девушки.

— Конечно же нет! Как ты мог такое подумать обо мне?

Таня вновь отвернулась и уставилась на закат — не потому, что она обиделась, а просто потому, что как любая женщина, должна была сделать обиженный вид, услышав эти слова. На лице играла счастливая улыбка, и все у нее было просто прекрасно — даже жаловаться не на что. Жизнь без смертельной опасности вовсе не была скучна, потому что рядом с ней был Ванька, который окрашивал существование в самые яркие краски. Их взаимная любовь, которую они часто проявляли друг к другу, горела, подобно костру, и блики от танцующего пламени завораживали, заставляя переживать это снова и снова.

Ванька тоже улыбнулся и, дабы заставить Гроттер хоть как-то реагировать, легко и быстро коснулся губами ее плеча. После, посмотрев на налетающий иногда ветерок, накинул на эти самые плечи захваченный из дома платок и укутал Таню, вновь вставая сзади и обнимая, притягивая к себе. Целовать девушку он больше не собирался.

— Эй! — возмутилась Гроттер.

— Заболеешь, — ответил ей Ванька, на что Таня надула губы и совсем как ребенок ответила:

— Не заболею!

— Заболеешь, — вновь возразил Валялкин. — Холодно.

— Ну ты и жук, Ванька, — хмыкнула Гроттер и, быстро скинув с себя его руки, ловко, подобно кошке, вскочила со своего стула.

Солнце село, и все вокруг начало погружаться во тьму; из леса уже слышались звуки летней ночи: стрекотал в траве кузнечик, кто-то еле слышно ухал, что-то звенело прямо под ухом; вся эта какофония звуков радовала слух Ваньки, которому казалось, что это и есть высшее счастье. Подобные вечера и Таня под боком, и их всепоглощающая светлая любовь, озарявшая их путь не менее ярко, чем солнце — это был Эдем, спустившийся на землю.

Не нужно было уже щурится, глядя на горизонт; мягкие сумерки плавно опустились на землю и заполнили собою все пространство. Это были не те осенние сумерки, которые нагнетают лишь тоску, эти сумерки выполняли роль глашатаев, оповещая всех, что вскоре в свои права вступила ночь: теплая, летняя, таинственная и такая романтичная. В такую ночь можно признаваться в любви и ощущать эту любовь каждой клеточкой своего тела.

Глядя на небо, можно было не щуриться, но Таня все же щурилась. И во всей этой позе и в блеске глаз виднелось что-то хитрое и немного демоническое. Она быстрым движением языка облизнула губы, потом как-то изящно поменяла положение и…

— Если здесь так холодно, почему бы нам не зайти в дом?

Ванька повторил ее движение с облизыванием губ скорее непроизвольно, а после засмеялся.