«Ворон»

Ранним утром, когда показались с правого борта стены, башни и крыши Танжера, Серов стоял на шканцах, изучал берег в подзорную трубу и поглядывал на суетившихся вахтенных. «Ворон» готовился повернуть к восходу солнца; поскрипывал рангоут, хлопали паруса, и Хрипатый Боб, повторяя команды ван Мандера, орал на марсовых. Пролив, как помнилось Серову, был нешироким — в хорошую погоду с горных склонов над Альхесирасом и Тарифой удавалось разглядеть африканский берег. Когда-то он здесь отдыхал, и запомнилась ему бесконечная набережная, что протянулась от Альмерии до Малаги и дальше, через Фуэнхиролу, Марбелью, Эстепону до самого Кадиса. Вдоль нее теснились отели, и при каждом — рестораны и бассейны, бары и танцевальные площадки, сувенирные лавочки, автостоянки, пальмы, пинии, кактусы и всякая прочая экзотика. Жизнь била ключом, тысячи туристов бродили по улицам, ели, пили, болтали, глядели на рыб в океанариуме или валялись на пляжах. Ночью, особенно если смотреть с моря, берег озаряли огни и неоновое пламя реклам, и до прогулочного суденышка доносились музыка, шелест шин по асфальту, смех и вопли подвыпивших компаний. Но сейчас ни отелей, ни музыки, ни реклам и в помине не было; одни лишь нищие рыбачьи деревушки, лодки у причалов да звон далекого колокола — должно быть, звонили к заутрене.

«А ведь я тут бывал, — подумалось Серову, — бывал, только поближе к берегу, когда катался на пароходике с девицей из Пскова. Как ее звали? Ксюша, Маша, Люда?.. Не помню, дьявол! Даже как познакомились, не помню… Ну не в этом соль. Главное, бывал!»

Эта мысль его поразила. В прежней своей жизни он до Америки не добирался, равно как и до Африки, и причин для сравнения не имел. Но теперь перед ним оказалось нечто знакомое, и это выглядело чудом, каким-то неприятным волшебством. Знакомая земля, однако незнакомая… Сбросившая все, что возведут в три будущих столетия, от отелей и асфальта до мишуры цветных огней… Внезапно он с пугающей остротой ощутил, что нет еще ни привычной Москвы, ни железных дорог от Мурманска до Крыма, ни строгой прелести петербургских улиц — болото на том месте, где встанут Зимний, Исаакий, Медный Всадник, ростральные колонны и Александрийский столп! Болото да жалкие хибарки! А здесь, на испанском берегу, тропинка в диких скалах да ослик с погонщиком — то ли рыку везут на базар, то ли какую-то овощь…

За спиной Серова раздалось покашливание, и он, опустив трубу, обернулся. Это был Сэмсон Тегг — глядел на него прищурившись и словно бы в сомнении.

— Что с тобой, Андре? Акула меня сожри… Ты вроде бы не в себе?

— Капитан всегда в себе, — молвил Серов, каменея лицом. — Я размышлял, Сэмсон. Иногда, знаешь ли полезно думать.

— О чем?

— О разном. О том, куда стремится бег планет, о прошлом и будущем, о провидении, судьбе и человецех — твари ли мы дрожащие или возлюбленные Господни чада.

— Ну и что надумал? — поинтересовался Тегг, чуждый всякой лирики.

— Надумал, что с Деласкесом и Абдаллой ты не ошибся — парни подозрительные. Может, верные, может, честные, но подозрительные. Не за тех себя выдают. Не еретики они, не контрабандисты… — Серов метнул взгляд на кормовую надстройку, где у штурвала стояли мавр и мальтиец. — Хотя не буду отрицать, мореходы отменные.

Бомбардир кивнул:

— Значит, бродят и в тебе сомнения… В моих родных краях говорят: у каждого свой скелет в шкафу. И у них есть скелет, я это задницей чую! А ты как допер?

— Я прошлой ночью говорил с Деласкесом.

— И что?

— Многое знает. Слишком образован для контрабандиста, — пробурчал Серов и отвернулся.

Было раннее утро 7 декабря 1701 года. К полудню «Ворон» миновал узкую часть пролива, что тянулся, огибая самые южные земли Испании, миль на тридцать пять. Древнее море, колыбель цивилизации, встретило фрегат неласково: небо затянули тучи, солнце скрылось, заморосил дождь, волна была крутой и злой, морские воды — не сине-зелеными, а почти что черными. В Средиземье наступала зима.