Но оставлять командира раненого или убитого на поле боя – высшее бесчестие, равнозначно предательству. Я устыдился своей трусости. В следующую минуту, пренебрегая опасностью и не думая о том, что где-то подлый снайпер ловит на мушку мою голову, я уже тащил старлея, ухватив его за предплечье. К моей неописуемой радости ротный вдруг застонал и передвинул левую руку. Ага, живой! Теперь ответственность во мне удесятерилась, я уже не мог рисковать собой, мне надо было доставить ротного вниз, в расположение взвода, доставить живым, а потому самому остаться неподстреленным. Вниз по склону, по траве, волочить старлея оказалось делом несложным. И прежде чем спускать его с обрыва, я крикнул сверху ребятам, те поддержали и положили ротного на плащпалатку, расстеленную по брустверу траншеи. Я вернулся на склон холма и тем же способом доставил Мутренина. Лицо Мутренина было спокойным, лишь несколько озабоченным, с вертикальной морщинкой между бровями, я ожидал, что он тоже вдруг застонет, мне очень хотелось, чтобы он застонал, я прислушивался напряжённо, однако Мутренин не застонал. Уже внизу, сидя под защитой земляного вала, несколько остыв от горячки, я с удивлением подумал: почему этот снайпер не подстрелил заодно и меня, ведь он не мог не приметить и мою голову через свой всевидящий прибор. Зачем-то он сделал мне подарок – подарил жизнь. Что? Мне быть ему, паскуднику, благодарным?
Чувства этого в моём сердце не было. Как и чувства запоздалого страха.
Я уже как-то признавался, что у меня ни разу не возникало ни мысли, ни ощущения, что жизнь моя может вот вдруг оборваться. Слишком молод я был для таких переживаний. Иногда под впечатлением тяжёлых обстоятельств я даже пробовал насильно настроить свои легковесные мысли на трагическую стезю, на чёрный тупик. Но ничего из этого не получалось, за тупиком всегда открывался проход к свету, да и самого тупика, как такового, не возникало, а была сплошная перспектива, и мне оставалось развеселиться. Говорят: не поддайся унынию. Но это не я не поддался унынию. Это какая-то тайная сила делает меня помимо воли моей, я тут как бы не причём. Есть я, есть сторонняя сила, которой не хочется, чтобы я погрузился в гибельное уныние. А коль эта сила тебя сопровождает, значит, она тебя и оберегает не только от уныния, душевного упадка, а и от снайперской пули. Так, что ли?
Брат Вася, считающийся здоровее, умнее и добрее меня, погиб под Сталинградом, с ним, что, не было этой оберегающей наш род силы? Почему она выбрала меня, а не его, старшего, более достойного? Никто не объяснит. Боже, как мне жаль Васю, восемнадцатилетнего богатыря с льняными волосами, в ком добродушия и благородства было через край! Васю сразу с завода, где он работал термистом, от огненной печи бросили в огненный котёл, где он сразу и сгорел вместе со своим батальоном, как пучок сена, не оставив и пепла после себя на земле.
Я же что оставлю, какой пепел?
Судьбе зачем-то потребовалось не дать мне в заводском цехе дозреть календарным возрастом до войны, а понадобилось зачем-то прокрутить несмышленого пацана, безотцовщину, сначала через колонию, через смертные стылые лагерные бараки, через унижения, а потом уж определить на войну. Для какого резона надо было судьбе делать такой зигзаг? Только ли для испытания, закалки, укрепления духа ради или какой ещё в этом смысл? И вот сегодня ротный взял меня с собой на холм, чтобы обеспечить наблюдение за врагом. Почему меня-то? Другие-то есть посмышлёнее и силой покрепче. В глазах он что-то в моих увидел… Что? Отсутствие сомнения в то, что будем живы? Ну, это, конечно, глупость. И тем не менее – мистика. Никакого снайпера не было, а как я отлучился на короткое время – вот и снайпер объявился.
Ладно, хватит мистических размышлений.
Скажу, что нашему ротному повезло. Старлея задела пуля лишь касательно. В сознание он пришёл вскоре. С перебинтованной головой он о чём-то говорил со взводным. Вот-вот солнце уйдёт за гору и наступит темнота. Ушедшая в разведку группа ещё не вернулась. И вернётся ли? До наступления ночи она должна вернуться. Без таких ребят взвод не может сняться и, пользуясь темнотой, уйти к лесу. Оставаться до утра в этой западне нет смысла. Ночью, если мы не отойдём, то окажемся в более дурацком положении. Я не знаю, в каком положении мы окажемся, но предполагаю, это будет много хуже, чем сейчас. Такое моё мнение.
А тем временем ящерицы продолжали ползать меж окопами. Твари ещё не утеряли любопытства к советским солдатам, и мне было забавно разгадать, что они о нас думают.