Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем

Странные у немцев деревни, совсем не похожие на наши. Нет ни улиц с двумя рядами домов, ни вообще никаких рядов, и даже двух жилых домов близко нет. А есть один большой дом, обычно на возвышении, окружённый хозяйственными постройками, а во все стороны открытое поле. Следующий дом, относящийся к этой деревне, может быть только за этим полем, в полкилометре или немного ближе или дальше, в зависимости от рельефа, в любой стороне, это и есть ближний сосед. Может быть, и третья усадьба на таком же отдалении, и четвёртая, пятая и также все они отмежёваны друг от друга полями, пашнями, а не узкими огородами и плетнями как у нас в Сибири. С возвышенного места видны ближе к черте горизонта ещё дома в окрестностях, но это уже другие деревни. Такая вот система расположения деревень и если бы не было столбиков с табличками, то никак не догадался бы, где кончается одна административная единица, то есть деревня, и где начинается другая. По-нашему это хутора.

Разбив бойцов на пары, Масенькин разослал нас по окрестным деревням, чтобы мы известили бауэров о распоряжении советского оккупационного командования – младший сержант это подчёркивал: оккупационного командования – выделить от каждой усадьбы по одной взрослой крупнорогатой скотине.

Сам Масенькин остался в доме у пруда, чтобы ловить карпов и наконец-то насладиться на хозяйской перине отдыхом без начальственного догляда.

Я был в паре с рядовым Ванюшиным, флегматичным и грузным, у него старые, обтрёпанные обмотки на ногах постоянно разматывались и он, незлобиво матерясь, садился на землю, снова заматывал, при этом кряхтел в напряжении. В Томской колонии Ванюшин был за «испуг». Он так и говорил: за испуг. Не смог от волка отбить колхозных телят, которых сторожил. Вину свою он перед прокурором не отрицал, откровенно признался: надо бы вилы, дескать, схватить да пырнуть хищника, а я испугался. Прокурор пожалел парня и тоже откровенно сказал: «Меньше двух лет тебе, малец, не могу определить, ну, не могу, понимаешь, закон такой». Хотя мог бы и до пяти определить. В колонии Ванюшин, не таясь, крестил себя щепотью перед сном. Оказавшись в армии, он перед каждым выездом на боевую операцию просил Бога уберечь его. Теперь же, когда войне конец, казалось бы, все страхи позади, уже не надо ничего бояться, но, странно, эти самые страхи возросли многократно, потому что кругом остались настроенные на убийство мины. Желание уберечься обострилось у каждого до боли в сердце, все думают только об этом: война, слава Богу, кончилась, будет нелепо, если душу отдашь на какой-нибудь случайности.

За два дня мы с Ванюшиным обошли сколько-то деревень, нас в воротах встречали, сказать откровенно, без восторгов. Соблюдая мирный характер своего действия, мы, не входя в ограду, говорили хозяину, чтобы он в течение завтрашнего дня пригнал скотину в деревню Баненау ко двору старосты, то есть сельского бургомистра.

Восхитило, что ни один бауэр не ослушался, все пригнали. И уже через три дня в распоряжении младшего сержанта Масенькина было целое стадо скота. Может, с этого момента ко мне станут приходить мысли о том, что крестьянство не должно приносить доход. Вернее, государство не должно требовать от своих крестьян дохода, смысл и назначение крестьянства в другом – выше, бесконечно выше всякой экономической выгоды. Назначение его в том, чтобы при всяких политических и социальных потрясениях самосохраниться, имея ввиду, что крестьянство само по себе есть образ наиболее оптимальный жизни человеческой на доставшейся людям планете и измерять его экономическими мерками нелепо и преступно.

Масенькин держался если не генералом, то полковником – точно. Он выходил из отведённого ему для постоя флигеля, выходил без фуражки, без кителя, в белой нательной рубахе, на которой держались пушинки от только что оставленной перины, стоял на крыльце, дымил немецкой сигаретой и глядел, как прибывает количество мычащей живности. На боку у него был подоткнут за ремень пистолет системы «маузер», символизирующий жёсткую и неограниченную власть. Как же.

Власть в данный момент, при таком обстоятельстве у него действительно была неограниченной. Нет, не над скромными послушными бауэрами, молча подходившими, чтобы пригнувшись, кивком головы выразить если не почтение, то свою врожденную готовность подчиняться режиму и начальству, а над нами власть. При выполнении боевой оперативной задачи – а задача у нас была именно таковой: боевая и оперативная – он имел право любого из нас пристрелить – так он говорил, грозясь, высвобождая из-под ремня пистолет. Да, боевой и оперативной была задача, мы это понимали.