Ворон: Полное собрание сочинений

Вернемся, однако, к «Дневнику» сэра Гемфри Дэви. Он не предназначался для публики даже по смерти автора. В этом легко убедится всякий опытный литератор при самом поверхностном знакомстве со стилем «Дневника». Например, на с. 13 читаем по поводу исследований над закисью азота: «Дыхание продолжается; спустя полминуты уменьшение, потом прекращаются, остается только вроде легкого сжатия всех мускулов». Что дыхание не уменьшается, ясно из дальнейшего текста и выражения «прекращаются» (во множественном числе). Всю фразу следует читать: «Дыхание продолжается, спустя полминуты уменьшение (болезненных ощущений), потом (они) прекращаются, остается только (ощущение) вроде легкого сжатия всех мускулов». Сотни подобных мест доказывают, что рукопись, изданная так неосмотрительно, была простой записной книжкой, предназначавшейся автором только для собственного употребления. Всякий, кто вникнет в ее содержание, согласится со мной.

Дело в том, что сэр Гемфри Дэви ни за что в мире не согласился бы компрометировать себя в научных вопросах. Он не только ненавидел всякое шарлатанство, но боялся даже показаться поверхностным. Будучи совершенно убежден, что находится на верном пути к открытию, он все-таки не решался печатать о нем, пока не мог подтвердить своих заключений вполне точными опытами. Без сомнения, его последние минуты были бы отравлены, если б он мог предвидеть, что «Дневник», полный грубых, необработанных гипотез и предназначенный к сожжению, попадет в печать. Я говорю «предназначенный к сожжению», так как не может быть никакого сомнения в том, что записная книжка относилась к числу бумаг, которые Дэви завещал предать огню. К добру или худу ускользнула она от пламени, еще вопрос. Конечно, книжка послужила толчком к открытию фон Кемпелена — в этом я совершенно уверен, — но, повторяю, еще вопрос, окажется ли это капитальное открытие (капитальное во всяком случае) к пользе или к вреду человечества. Сам фон Кемпелен и его друзья, разумеется, извлекут из него громадные выгоды. Они сумеют вовремя «реализовать» его, накупить домов, земель и всякого другого добра, представляющего внутреннюю ценность.

Коротенькое сообщение фон Кемпелена, появившееся в «Домашней газете» и перепечатанное во многих других, по-видимому, искажено переводчиком вследствие недостаточного знакомства с немецким языком. Подлинник, по его словам, напечатан в последнем номере пресбургской «Schnellpost». Слово «viele», очевидно, неверно понято (это часто бывает), а слово «горести», вероятно, соответствует немецкому «leiden», что собственно значит «страдания», и, понимаемое в этом смысле, совершенно изменяет характер всего сообщения. Конечно, это только мои догадки.

Во всяком случае, фон Кемпелен отнюдь не мизантроп, по крайней мере по внешнему виду. Знакомство наше было случайное, и я не поручусь, что успел узнать его вполне, но, как бы то ни было, водиться и беседовать с человеком такой колоссальной известности, какая досталась или достанется на его долю, что-нибудь да значит.

«Литературный мир» (быть может, введенный в заблуждение сообщением «Домашней газеты») называет его уроженцем Пресбурга, но я знаю наверное — так как слышал об этом из его собственных уст, — что он родился в Утике, в штате Нью-Йорк, хотя и отец и мать его, кажется, родом из Пресбурга. Они в каком-то родстве или свойстве с Мельцелем, известным изобретателем шахматного игрока-автомата. [Если не ошибаемся, фамилия этого изобретателя Кемпелен, или фон Кемпелен, или что-то в этом роде. — Издатель.] Сам Кемпелен — коренастый, плотный мужчина с большими маслеными голубыми глазами, рыжими волосами и бородой, большим, но приятным ртом, прекрасными зубами и, помнится, римским носом. Он слегка прихрамывает; обращение его просто, манеры носят печать bonhomie[461]. Вообще наружностью, словами и поступками он вовсе нс похож на мизантропа. Мы прожили с неделю в Графской гостинице, в Род-Айленде, и мне не раз случалось разговаривать с ним, так что в общем мы проговорили за все время часа три-четыре. Он уехал раньше меня, намереваясь отправиться в Нью-Йорк, а оттуда в Бремен; в этом последнем городе было впервые опубликовано его вели кое открытие, или, точнее, здесь впервые его заподозрили в открытии. Вот все, что я лично знаю о бессмертном отныне фон Кемпелене; я полагал, что и эти немногие данные не лишены интереса для публики.

Вряд ли нужно говорить, что большая часть россказней об этом деле — чистейшие выдумки и заслуживают такого же доверия, как сказки о лампе Аладдина, хотя в данном случае, как и при открытиях в Калифорнии, истина может оказаться страннее всякой выдумки. Впрочем, следующий рассказ настолько достоверен, что мы можем принять его целиком.