Воронье живучее

Когда они подошли к клубу, там уже собралась большая толпа. Несколько крупных электрических ламп, подвешенных на протянутом из клуба проводе, довольно ярко освещали фасад здания и прилегающую площадку. На широком помосте у входа, сзывая публику, вовсю заливался сурнай и басовито гудел карнай[32]. Афиша на стене клуба извещала о том, что сегодня в 9 часов вечера состоится большой концерт мастеров искусств Таджикистана, посвященный труженикам хлопковых полей.

Рядом с афишей, на самом светлом месте, стояли и, переговариваясь, громко смеялись Марджона и Мунаввар, дочь Шохина-саркора. На Марджоне были цветастое шелковое платье и камзол-безрукавка из красного бархата с тонким золотым шитьем, черные лакированные туфли на низком каблуке и голубой шелковый платок. Из-под платка змейками тянулись многочисленные, тонко заплетенные черные косички. Искусно подведя сурьмой глаза и подкрасив усьмой брови, посадив у самого уголка рта искусственную родинку, Марджона сразу обращала на себя внимание. Казалось, что нет девушки привлекательнее, изящнее и красивее, чем она. Дочь Шохина-саркора в зеленоватом ситцевом платье, светлом штапельном платке с ярко-красными цветами и стоптанных туфлях без каблуков казалась рядом с ней замухрышкой.

Увидев девушек, Мулло Хокирох направился к ним, поздоровался и, соблюдая все церемонии, расспросил про домочадцев, а потом обратился к Дадоджону:

— Подойди сюда, братишка, знакомься — Марджона-бону! Сестра твоего друга Бурихона. Когда ты уезжал на фронт, она в нашем кишлаке не жила, но наслышана о тебе.

Марджона, кокетливо глянув из-под ресниц, протянула руку и чуть-чуть нараспев сказала:

— О, я действительно много слышала о вас и почему-то таким именно и представляла.

— Очень рад, — скороговоркой произнес Дадоджон, осторожно пожимая узкую, с тонкими розоватыми пальцами, ладонь Марджоны.

— А эту застенчивую девушку знаешь? — ака Мулло кивком указал на дочь Шохина-саркора.

— Узнал! Здравствуйте, Мунавварджон, вон как вы выросли! Школу, наверное, уже кончаете?

— В этом году… — зардевшись от смущения, пролепетала девушка и потупилась.

— Вот молодец! Потом, наверное, поедете в Сталинабад поступать в институт. В какой надумали?

— Пока не знаю, — чуть слышно, не поднимая глаз, ответила Мунаввар.

— Нет, она поедет в Ленинабад — там у нее дядя, — вмешалась Марджона.

— Хорошо, очень хорошо, — проговорил Дадоджон, теряясь перед нею, как Мунаввара перед ним.

— Ну, молодцы, я вас оставляю, а вы уж держитесь друг дружки, смотрите не прозевайте начало концерта, — улыбался ака Мулло. — Во-первых, не хочу вам мешать, а во-вторых, ждут дела, надо подготовиться, после концерта покормим артистов.

Он ушел. Дадоджон вконец стушевался, стоял, переступая с ноги на ногу, и раздумывал, о чем бы еще поговорить или что предложить. Выручила — молодец — Марджона:

— Давайте пройдемся по саду, подышим свежим воздухом. Ведь до начала еще есть время.

— Да-да, целых полчаса! — воскликнул Дадоджон, глянув на часы, и они втроем направились к темной аллее колхозного парка, окружавшего клуб.

Но через несколько шагов Мунаввара увидела каких-то подружек и отстала. Дадоджон и Марджона остались наедине. Они побрели по узкой дорожке, обсаженной розами. Вечерний воздух был напоен их ароматом.

— Вы, наверное, знаете мою маменьку? — воркующе произнесла Марджона, стрельнув глазками, и у Дадоджона екнуло сердце — так истосковалось оно по любви. — Мамочка у меня чудная женщина, образованная, любит стихотворения всяких поэтов и знает их уйму, поет… А я не знаю, в кого уродилась, песенку еще кое-как спою, а стихотворения, как ни стараюсь, выучить не могу. Я больше всего люблю танцевать, особенно вальсировать. Вы танцуете вальс? Ну, конечно, научились в этой Европе, — не дала Марджона открыть рот, но зато вновь заставила сладостно оборваться сердце, как бы ненароком коснувшись своей рукой руки Дадоджона, она сказала:

— Из стихотворений, которые маменька читает, я запомнила только это:

У тебя научилась газель боязливости,
Как пугаться, шарахаться и убегать.
У меня научились свеча, мотылек и цветок,
Как гореть, как сгорать, погибать.

— Ого! — воскликнул пораженный Дадоджон. — Если это называется незнанием поэзии…

— А это вы виноваты, — перебила Марджона. — Вы меня вдохновили, только вы! Вижу, как вы все время боязливо оглядываетесь и чего-то пугаетесь, потому и вспомнила.

Дадоджон был обескуражен: ну и девушка, все подмечает! А стихи-то, стихи как ловко ввернула, откуда она их раскопала? Ака Мулло прав: такая может сразу пленить. С ней интересно. Эх, ответить бы ей стихами!..

Но он ничего не мог вспомнить — ни рубаи, ни подходящий бейт, хотя поэзию любил. Чувствуя, как краснеет до кончиков ушей, Дадоджон проговорил сдавленным голосом:

— Вы покорите любого поэта. — И, справляясь с предательски странным волнением, тихо добавил: — Мне остается только поднять руки вверх, сдаться на милость победителя.