Воронья дорога

А можно и остаться. И я, наверное, останусь. Как-нибудь выкручусь. Буду воспитывать дочек, позабочусь о том, чтобы они благополучно прошли трудный возраст, помогу им проложить собственные дороги в жизни, чтобы не стали такими, как я…»

Она смотрела вперед, на серую полосу дороги, бесконечно бегущую навстречу машине. Автомобиль выехал из леса, миновал дома и несколько фонарей. Вдруг его слегка подбросило. Фергюс повернулся к жене, улыбнулся. Она не решила, следует ли улыбнуться в ответ. Поди угадай, что означает выражение его лица и какие мысли бродят в его голове…

Машина пошла враскачку, ее снова тряхнуло. Фиона, глядя вперед, вцепилась в сиденье. Взревел двигатель. Она посмотрела на Ферга, увидела слезы у него на глазах.

– Ферг?

Автомобиль чуть занесло, но он тут же выровнялся. Фиона снова посмотрела вперед, увидела деревья и угол здания. Обеими руками схватилась за «торпеду».

– Ферг!—закричала она.—Осторож…

Глава 13

Когда умерла тетя Фиона, мне было одиннадцать. Помню, я был и рассержен, и обижен, что меня сочли слишком юным и не пустили на похороны. Ведь это был шанс показать, каким я стал взрослым, и, кроме того, в кино и по телику похороны выглядели так романтично и драматично, так интригующе-торжественно-мрачны были люди в черном: губы поджаты, кое у кого слезы на глазах; и эти сочувственные объятья, и приглушенные голоса. Имярек был хорошим человеком и все такое. Но помимо причин для огорчения была и причина радоваться простому факту: она умерла, а я жив.

Как хоронили тетю Фиону, я не видел, но видел в больнице дядю Фергюса. Я тоже там лежал, у меня вырезали аппендицит. И я пошел в его палату – выразить соболезнования.

У него была сломана рука, треснуло несколько ребер, все лицо в синяках и ссадинах – Чингачгук в боевой раскраске отдыхает после битвы с ирокезами. Я в жизни ничего подобного не видал.

Тут и сказать-то было особо нечего, и я не помню, что говорил. Он все твердил, что не может ничего вспомнить – как проехали Лохгайр, так и память стерло начисто. И ему совершенно невдомек, почему Фиона не пристегнулась. Он-то думал, что пристегнулась, но, говорят, не было этого. Как же она так?!

Он заплакал.

* * *

Я сидел на огромной обшарпанной глыбе железобетона. Нога на ногу, руки сложены на груди. Смотрел, как волны внизу набегают на песок, и слушал уханье и завывание вмурованных в бетон чугунных труб и люков.

Был третий день после смерти моего отца. Только что солнце кануло за Норт-Джурой, оставило небо в сияющих кудрях облаков. Небо – сплошь густая синева, облака – широкая гамма красок, от золота до пурпура. Ветер, все еще теплый, налетал с юго-запада; он имел резкий привкус соли. Атлантические волны разбивались о скалы с тучей пенных брызг – отсюда и привкус. Но, кажется (особенно если поднапрячь воображение), был и запах травы – с лугов далекой Ирландии, а может, с холмов Уэльса принес его круговорот воздушных масс.

Бетонный блок имел форму куба со стороной примерно четыре метра. Но выглядел параллелепипедом – нижний метр утонул в песке маленького пляжа, находящегося в нескольких милях к западу от Галланаха, почти на одной линии с южным краем острова Макаскин. Отлитый четыре года назад, этот железобетонный куб успел сплошь покрыться натеками ржавчины и пометом чаек.

Собственно говоря, это была единственная скульптура, которую Даррен успел сделать в натуральную величину. В спонсоры он заполучил компанию по производству цемента, согласившуюся дать деньги и материалы, но куда как сложнее оказалось найти место для установки изделия – муниципалитету не пришлась по вкусу идея, что поблизости от города может появиться фиговина величиной в четыре гаража. Да вдобавок парочка плюгавых газетенок подняла хай о возмутительной трате общественных денег и не менее возмутительном загаживании нашего хрупкого ландшафта псевдохудожественными и психопатомужеложественными по(д)делками. На выручку пришел не кто иной, как дядя Фергюс: замолвил, где надо, словечко, и участок выделили.