Воронья дорога

– Почему? – спросил Кеннет, скрывая раздражение.– Только потому, что нам этого хочется? Да кто мы такие? Крошечные дурацкие твари на крошечной дурацкой планете, что кружит вокруг крошечной дурацкой звезды в крошечной дурацкой галактике? Да мы только-только осмелились высунуть нос в космос, да мы едва способны прокормиться, а уже претендуем… А почему, собственно, мы решили, что можем на что-то претендовать? Только потому, что надеемся на продолжение?

Только потому, что несколько полоумных сект из пустынь заразили мир своими свирепыми бреднями? И это делает душу сущностью, а небеса обетованные – данностью? – Кеннет покачал головой.– Прентис, от тебя я этого не ожидал. Думал, ты умнее. Черт! Все же просто: погибает Даррен, и ты скучаешь по Рори, и вот ты говоришь: «Блин, ну как же так, должен же быть старикашка с патлатой белой бородой…»

– Я так не говорил!

– Возьмем, например, тетю Кэй,– сказал Кеннет.– Подругу твоей мамы. Тетя Кэй знает: Бог есть. Она молится, каждый вечер ходит в церковь, паче того, утверждает, что однажды ей являлся ангел. И вот она выходит замуж, муж умирает через год от рака, а ребенок ночью перестает дышать в своей кроватке. Тут она и перестает молиться и ходить в церковь. Сама мне сказала. Как, мол, она может верить в Господа, если он на такое способен! Но что же это за вера такая получается? Не слишком ли близорукий взгляд на мир? Разве она не знала, что и раньше люди трагически умирали? Разве никогда не читала свою бесценную Библию – там ведь немало описано всяких зверств? Разве ничего не слышала о Холокосте, о концлагерях? Или все это не имеет никакого значения, потому что все это происходило не с ней?

– В спорах ты всегда так побеждаешь? – процедил Прентис– Горлом берешь, все сводишь на прописные истины, а что другие тебе говорят, выворачиваешь наизнанку?

– Ну, извини. Я думал, у нас с тобой аргументированная дискуссия.

– Как же, дискуссия! Один морали читает, другой должен помалкивать в тряпочку.

– Ладно! – резко развел руками Кеннет.– Ладно.– Несколько секунд он сидел неподвижно, и Прентис тоже не шевелился: сгорбился, напрягся на банке и глядел в сторону. Не дождавшись ни слова от сына, Кеннет вздохнул:

– Прентис, тебе бы не мешало разобраться со всем этим. Я… Мы с твоей матерью всегда хотели, чтобы ты научился мыслить самостоятельно. И теперь мне больно думать, что ты позволишь другим людям… или какой-нибудь идеологии решать за тебя, пусть даже это удобно…

– Отец! – громко произнес Прентис, подняв взгляд к серым тучам,– Я не хочу об этом разговаривать. Замнем, ладно? Я лишь пытался… Все, проехали! – Прентис резко обернулся, и у Кеннета едва слезы на глаза не навернулись, такое выражение было на лице сына: боль, отчаяние. Похоже, Прентис и сам был готов заплакать, а может, уже плакал – под дождем не разобрать.– Оставь меня в покое!

Кеннет опустил глаза, помассировал двумя пальцами крылья носа, сделал глубокий вздох. Прентис снова отвернулся.

Отец сложил удочку, и окинул взглядом испещренную дождевыми каплями плоскость маленького лоха, и вспомнил тот жаркий тихий день тридцатилетней давности, другую рыбалку, которая закончилась совсем иначе.

Он взялся за весла.

– Поплыли-ка к дому. Прентис ничего не ответил.

* * *

– Фергюс, дорогуша, да ты промок! О, как я погляжу, ты привел маленьких друзей!

– Да, мама.

– Добрый день, миссис Эрвилл.

– А, так это же юный Кеннет Макхоун! Не узнала – ты же с капюшоном. Что ж, я рада, входите, раздевайтесь. Фергюс, дорогуша, закрой-ка дверь.

Фергюс затворил дверь.

– Это Лахлан Уотт. Его папа на нашей фабрике работает.

– О, вот как?

– Ага.

– Ну что ж… Вы, наверное, весь день играли? Миссис Эрвилл взяла у детей верхнюю одежду, причем с ветхой и грязной курточкой Лахи обращалась, не скрывая брезгливости. Повесила капающую одежду на вешалки. На задней веранде старого дома Эрвиллов, стоявшего у подножия холма Барслойнох за северо-западной окраиной Галланаха, пахло одновременно сыростью и уютом.

– Осмелюсь предположить, что молодые люди не откажутся от чая?

Миссис Эрвилл была высокой, с аристократической внешностью. На памяти Кеннета она всегда носила головной платок. В этот раз его не было, она вышла в твидовой юбке и свитере, с жемчужным ожерельем, и жемчужины перебирала, как четки.

Она приготовила чай и бутерброды с ежевичным желе. Все это расположилось на столике в комнате Фергюса, на втором этаже.

Фергюс съел один бутерброд, Кеннет – два. Больше не успели: все остальное уплел Лахи. Считанные месяцы назад закончилась война, продукты до сих пор выдавались по карточкам. Лахи откинулся на спинку стула, сыто рыгнул.

– Ништяк.– И вытер рот дырявым рукавом джемпера.– Видали б вы наш хлеб – он зеленый, во!

– Как это – зеленый? – спросил Кеннет.

– Что за ерунда? – Фергюс хлебнул чая.

– Зуб даю! – ткнул в сторону Фергюса грязным пальцем Лахи.

– Зеленый хлеб? – переспросил, ухмыльнувшись, Кеннет.

– Ага, зеленый. Я скажу, почему он зеленый. Тока обещайте никому не говорить.

– Ладно,– Кеннет наклонился вперед, подпер голову ладонями.