Ворошиловград

— Не понял, — окончательно напрягся седой, добавляя голосу огня и металла.

— Нельзя, — прошептал Николаич. — У нас односторонняя связь.

— Что? — взорвался наконец седой.

— У нас связь, говорю, односторонняя, — постепенно Николаич овладел своим голосом, говоря тверже и увереннее, зная, очевидно, что пока действует по инструкции — проблем не будет, — я не могу просто так ему позвонить.

За всем этим чувствовался такой подтекст: сам облажался, сам давай и разруливай, и нехуй меня лишний раз заставлять переживать моральный стресс, которым для Николаича, безусловно, был каждый разговор с этим их Марленом Владленовичем.

— Ну и что делать? — седой, похоже, не привык отступать, поэтому давил, на что мог.

— Он сегодня будет звонить, — собравшись с мыслями, произнес Николаич. — В двенадцать.

Седой резко дернул рукой с часами.

— Это же через сорок пять минут? — сказал растерянно. — Подождем? — обратился к Травмированному, который вдруг оказался хозяином положения, от которого здесь всё по большому счету и зависело.

— Подождем, — согласился Шура, — подождем. Пошли, — обратился ко мне, — покурим.

И, спрыгнув на асфальт, лениво обошел седого и двинулся за строения, в сторону взлетной полосы. Я — следом. Эрнст, оказавшись между седым и Николаичем, нервно затоптался и, пренебрегая всеми правилами гостеприимства, побежал за нами.

Трава вдоль полосы была скошена и остро пахла застывшим соком. Строения — темные и пустые, как кухонная посуда, — призрачно высились среди осенней растительности, среди кукурузы, что подступала отовсюду, угрожая затопить собой все щели, пробить асфальт своими сухими стеблями и острыми корнями, заползти в окна и канализационные люки, вытянуться на стены и жестяные крыши, навсегда похоронив следы пребывания здесь нескольких поколений авиаторов. Ветер приносил от гаражей запах нагретого солнцем машинного масла, которое въелось в землю, делая ее бесчувственной.

— Кто он? — спросил я Травмированного, указывая взглядом за строения, туда, где остался седой со своим кейсом.

— Их адвокат, — ответил Шура. — Из центра.

— А Владлен Марленович или Марлен Владленович — это кто?

— Босс. Пастушок Марлен Владленович.

— Ты его знаешь?

— Нет. Он здесь почти не появляется. Так что его никто не знает. Но все боятся.

— Сколько ему лет? — спросил я.

— Да откуда я знаю? — удивился Травмированный. — Говорят, совсем молодой.

— Мутный он какой-то, этот адвокат, — сказал я, еще раз обернувшись на строения.

— Да адвокат нормальный, — не согласился Шура. — Мне этот пидорок не нравится лысый. Точно какую-нибудь подляну подбросит.

И, засунув руки в карманы куртки, побрел вдоль взлетной полосы, пиная тяжелыми ботинками пустые банки из-под пива, которые попадались ему под ноги.

— Послушай, — обратился я к Эрнсту, кутавшемуся в старую шинель. — Ты знал Артура, Тамариного мужа?

— Артура? — задумался тот. — Артура знал. Мы даже бизнес с ним делали. Прогорели, правда.

— Как они с Тамарой жили?

— Хорошо жили, — ответил Эрнст. — Правда, недолго. Он к Тамиле от нее ушел, к сестре ее.

— Серьезно?

— Ну, — подтвердил Эрнст. — Там такая история была! Буря и натиск! Они едва не убили друг друга. Тамила даже вены резала. Видел, сколько у нее на руках разных штук? Это чтобы шрамы видно не было. Они года два не разговаривали, потом помирились.

— Он погиб?

— Артур? Нет, уехал. В Голландию. Торговал машинами, открыл ресторан. Он им пишет иногда. Причем — обеим сразу.

— А ты откуда знаешь?

— Что знаю? — не понял Эрнст.

— Ну, про шрамы, про то, что пишет.

— Так я жил с Тамилой, — объяснил Эрнст, — полгода. Потом она захотела детей. А я был не готов: авиация, сам понимаешь.

— А так по ним и не скажешь, — удивился я, — по сестрам. Тихие такие.

— Да, Герман, — согласился он. — Жизнь — вещь вообще малопонятная. Никогда не скажешь, что прячется под поверхностью. Так вроде всё знаешь, всё видел, а как оно было на самом деле — даже представить себе не можешь.

Я огляделся вокруг. Действительно — как оно было на самом деле?