Ворота Сурожского моря

На окраине Стамбула за высоким глиняным забором, квадратом окружившим поселение, рядком выстроились десятка два камышовых шалашей. В каждом спали или пытались уснуть по пять-шесть рабов. Они с Борзяткой голова к голове лежали в третьем от края временном строении. Затянутое тучами черное небо просвечивало в прорехи между былками. Потрескивал костер охранников неподалеку. Пятеро невольников, разместившихся по соседству, молчаливо покряхтывали, иногда переворачиваясь с боку на бок. Позади остался еще один тяжелый день на стройке какого-то местного толстопуза, где казаки мешали ногами глину с соломой. Ныли суставы, простывшие за день. В подстилке шуршали вши, животы сводило судорогой от голода. Два азаба[45], равнодушно поглядывая на затихший лагерь пленников, присели на бревно у кострища. Тихо переговариваясь, они разогревали на затухающем огне чебуреки. Запахи до шалаша не долетали, и слава Богу. Борзята, тихо вздохнув, почесал грязную бороду.

– Эх, помыться бы.

Валуй оглянулся на охранников. Помыться бы, конечно, не помешало. Турки не особо беспокоились о чистоте пленников, и гребцам удавалось смыть хотя бы самую большую грязь не чаще раза-двух в месяц. Но мысль мелькнула совсем другая:

– А давай споем.

Борзята с сомнением глянул туда же. Азабы не привечали шум из шалашей. Могли и избить особого громкого невольника. Но братишка смотрел на него твердо, явно не рассчитывая на отказ. И он решился:

– А давай.

Валуй заложил руку за голову, и притихший шалаш заполнил его густой низкий голос:

– Ай, да ты, калинушка… Ай, да размалинушка…»

Брат, оглядываясь на часовых, подхватил негромко:

– Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой….

Азабы замерли, вытянув шеи и прислушиваясь. А к песне присоединялись один за другим товарищи из шалаша. И вот уже полилась привольно, подхваченная десятками голосов, разрастаясь под черным, затянутым тучами, чужим небом:

«Ой, да не спущай листья во сине море,
Ой, да во синем море корабель плывет.

Ой, да во синем море корабель плывет,

Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет.

Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет,

Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат.

Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат,

Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят».

Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях.

«Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят,
Ой, да как один да из них Богу молится.

Ой, да как один да из них Богу молится,

Ой, да Богу молится, домой просится.

Ой, да Богу молится, домой просится,

Ой, да ты, командир молодой, ой да отпусти меня домой.

Ой, да отпусти меня домой,

Ой, да к отцу с матерью родной.

Ой, да к отцу с матерью родной,

Ко жене молодой

Ой, да ко жене молодой,

К малым детушкам.

Ой, да к малым детушкам,

Мал олетушкам.

Ой, да ты, калинушка, ой да размалинушка,

Ой, да ты не стой да не стой на горе крутой».

Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного, ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.