Воровка фруктов

Окраинный художник, заметив ее, выпрямился и для начала рассмотрел ее как следует, сосредоточившись исключительно на лице или даже только на глазах. Оторвавшись от своей работы, он даже не мигнул, взгляд на незнакомку не требовал смены фокуса. Потом он сказал: «Укусы осы в первый момент кажутся очень болезненными, гораздо более болезненными, чем укусы пчелы, но боль быстро проходит, и к тому же, если только укус не пришелся в губы, ничего не распухает. – Но вот что действительно видно: ты только что побывала в бою, ты только что побывала на войне, причем на войне двоякого рода: реальной, на которой ты прекрасно сражалась, и другой, на которой невозможно сражаться ни хорошо, ни плохо, эта другая есть классическая великая война, подлинная: война с самим собой. Но ты, как мне кажется, пока что выжила и на этой войне, и от всего этого, вместе взятого, от реального боя и схватки с собой, ты буквально расцвела. Какие глаза! Какой цвет! Бывает же, как пишут, “чистота глаз после молитвы” – или правильнее “в молитве”?: почему же не может быть чистоты глаз после сражения? – Ты вернешься, ты не умрешь на войне; но вернешься неизвестно куда. – Как часто за словами скрывается злость, когда один человек говорит другому: “Я знаю тебя. Я узнал тебя”. Это не просто злая фраза. Проклятье. Проклинание. Но когда я говорю тебе: “Я узнал тебя, я знаю тебя”, это совсем другое. “Никто меня не узнаёт”: отставить навсегда такие жалобы. Тебя узнали и будут узнавать в будущем, еще как, причем не только такие пьяницы, как я. Блажен тот, кто тебя узнает. Он сможет бесконечно радоваться тебе как ребенок. И гордиться тобой, как Людовик Святой гордился своей королевой, как ее там звали? Но надо быть готовым ко всякому. Для собственного же блага. – Почему имя “Reine”, “Рен”, “королева”, встречается только на старинных надгробиях или где-нибудь на краю света, в Канаде? В Эдмонтоне у меня была одна знакомая, ее звали Рен. Накладывать тени на веки тебе совершенно ни к чему. – У тебя на носу я насчитал шесть веснушек. Или у меня двоится в глазах? – Волосы после мытья ополаскивать выжимкой из ореховой скорлупы, это придает каштановым волосам, как у тебя, совершенно особенный блеск. – Мою мать в детстве укусил шершень, в переносицу, между глаз, и она на несколько дней ослепла. Она говорила мне, что трех-четырех шершней достаточно, чтобы свалить лошадь наповал, хотя откуда ей это было известно?»

Не брату пришлось ее ждать, сидя в общем зале рабочего общежития, а скорее, наоборот, ей, его сестре. Он пошел ей навстречу, сообщил один из его коллег. Но откуда ему было знать, с какой стороны она придет? По воспоминаниям это могло объясняться так: с давних пор ее брат, поджидая кого-то, в какой-то момент испытывал потребность пойти навстречу, не важно кому.

На время ожидания ей был предложен стул, с которого один из рабочих смахнул рукою пыль. Она сидела недалеко от двери, где было постоянное хождение туда-сюда. После времени, проведенного в по-летнему безлюдном городке, она наслаждалась этим коловращением, не связанным с исполнением какого бы то ни было поручения или задания. И хотя постоянно кто-то входил и выходил, ни у кого из этих рабочих не было каких-то особых дел, во всяком случае никаких конкретных поручений или приказов, которые им нужно было исполнять, при этом, несмотря на то что кто-то двигался быстрее, чем другие, никто из них не торопился и не выглядел загнанным. Слово «праздность» подходило к ним как нельзя лучше, в смысле ничегонеделанья, воодушевленного, не такого, как бывает, когда человек «отсиживается на больничном», а вполне здорового. Удивительно было и то, что все рабочие, без своего рабочего облачения, в повседневной одежде, выглядевшей на них особенно празднично, казались ей очень красивыми, излучающими элегантность, отличающуюся от элегантности любых манекенщиков на подиуме. Это впечатление усиливалось еще и от того, что она, держа в поле зрения дверь в ожидании совершенно конкретного человека, своего брата, всякий раз, когда появлялся не тот, кого она ждала, воспринимала это альтернативное явление с особой физической остротой, видя в каждом нечто совершенно необыкновенное, обладающее своим уникальным обликом, своим индивидуальным светом, своим излучением.

Единственный, кто буквально ввалился в барак, был ее брат. Сразу было видно, что он в тревоге, в тревоге за свою сестру, и почти одновременно с этим – злость на то, что он должен тревожиться за нее.

Семейная болезнь – тревожиться друг за друга? И желание отправиться навстречу, когда радостное ожидание ближнего резко сменяется жуткой тревогой? И желание позвать, выкрикнуть, из глубины души, имя будто пропавшего на веки вечные – брата, сестры, матери или даже отца, – при том что «пропавший» в действительности просто на какое-то мгновение исчез из вида, зашел куда-то поблизости, всего-навсего в соседнюю комнату?