Воровка фруктов

После возвращения, когда ее никто не узнал, и потом, когда она снова сошлась с матерью и, по-другому, с отцом, Алексия исцелилась, причем окончательно, от своей страсти к бродяжничеству. Что не означало превращения в домоседку. Живя по преимуществу в своей просторной квартире, которая служила ей одновременно рабочим местом и мастерской, она тем не менее регулярно отправлялась в дальние путешествия, все более или менее спланированные, с ясным представлением о том, куда она движется, и, главное, о том, где она побывала и как: она, как никто другой, обладала безошибочным чутьем по отношению к пространству или даже каким-то чувствованием места, только ей присущим чувством места. С другой стороны, от тех лет блужданий в смятении и потерянности у нее сохранилось нечто, что отнюдь не давило на нее тяжелым грузом, но, напротив, словно окрыляло ее и по временам озаряло проблеском того, что можно было бы назвать тихим высокомыслием.

Ее путешествие в Пикардию, в Вексен, не относилось к числу ее дальних вояжей. При ближайшем рассмотрении (на карте или где еще) это даже и «путешествием» назвать было нельзя, скорее поездкой, потому что на машине или поезде вполне можно было обернуться за один день, из Парижа туда и обратно; многие живущие в Пикардии совершают такие поездки из-за работы, только в обратном направлении, утром в столицу, вечером назад. Хотя и для них это было делом нешуточным.

«И для них»? Означало ли это, что и для воровки фруктов предстоящая поездка обещала быть делом нешуточным? Да, именно это имелось в виду. С ее точки зрения, то, что ей обещалось, не предполагало никаких шуток. Она знала, еще до отъезда, что это даже станет ее первым настоящим путешествием, из разряда тех, о которых где-то было написано, что по ним узнается, в чем «заключается собственный стиль». Она знала это и хотела этого. И, в отличие от матери, которая тогда, отправляясь на поиски своей дочери, мечтала о том, чтобы это было последним ее путешествием, воровка фруктов мечтала теперь, чтобы оно, это путешествие, было бы для нее не последним. Да, это путешествие обещало многое. Хорошее? Плохое? Просто обещало.

Девушка еще ни разу в жизни не бывала в Пикардии. Или скажем так: возможно, она бывала там во времена своего бродяжничества, но в памяти ничего не сохранилось от тех краев. Разве что только название, которое, бог его ведает почему, казалось ей приятным по своему звучанию или просто звучным, отличавшимся от таких названий, как, например, «Нормандия», «Кот-д’Азур», «Эльзас», «Бретань». И хотя она не связывала с этим названием никаких рыцарей или рыцарских замков, в нем слышалось ей, особенно когда она повторяла его громко вслух, что-то рыцарское, что-то, как говорили, «галантное».

Не было никакого сомнения в том, что мать, после того как она стремительно покинула начальственный кабинет в своем банке, должна обнаружиться в Пикардии, причем «ровно» в пикардийской части Вексенского плато. («Ровно» и «точно», прежде самые частотные слова в ее речи, теперь совершенно исчезли из ее лексикона.) Не было никакого сомнения в этом потому, что Вексен был единственной местностью, которую банковская дама еще принимала в расчет, а еще потому, что это нашептало воровке фруктов ее суеверие. А может быть, она бросила спичку на карту? Развела костерок из бумаги и развеяла золу на ветру? – Как вам будет угодно. Что вам больше нравится.

Перед началом своей одиночной экспедиции воровка фруктов встретилась с отцом в ресторане «Mollard» против вокзала Сен-Лазар. После многомесячного пребывания на сибирских реках ей бросилось теперь в глаза, как отец постарел, – вернее, что он уже выглядел таким старым задолго до ее путешествия, но только сейчас она обратила на это внимание. Впрочем, это ее нисколько не напугало. Скорее понравилось. Как ей вообще с незапамятных времен все нравилось в отце и точно так же в матери, и, может быть, даже еще в большей степени, в ее брате, который был на десятилетие моложе ее.

Отец, как всегда в темном, правда, местами испорченном мелкими зацепками, как от терновых колючек, костюме от Диора, с платочком в нагрудном кармане, в английских туфлях, начищенных до блеска, но изрядно, впрочем, растрескавшихся, со стоптанными каблуками, прежде чем сказать: «Россия! Интересно послушать!», поведал, не без волнения, краснея по ходу рассказа, о том, как он шел от кладбища на Монмартре, возле которого он жил, уже давно в одиночестве, по Будапештской улице, где от каждой парадной ему улыбались проститутки, молча, старые шлюхи, почти древние старухи, с соответствующей раскраской, подчеркивающей их нежелание молодиться, и эти тихие улыбки, которыми светились их окаймленные черным глаза, говорили о том, что они ничего от него не ждут, ничего не хотят, да и вообще, похоже, ни от кого уже ничего не ждут и не хотят.