Воровка фруктов

Наконец-то после всех этих животных возник человек, пусть ненадолго, походя, хотя и он оказался связанным с животным. Она услышала его еще до того, как он показался: нечто похожее на мяуканье, но если это должно было звучать как мяуканье, то оно получилось таким фальшивым, как можно получиться только у человека, который неумело пытается подражать. Затем на дороге появился мужчина, искавший, как выяснилось, то ли по поручению жены или детей, то ли по собственной воле, пропавшую кошку, фотографии которой сопровождали воровку фруктов, начиная от Нового города и дальше, вверх по течению реки, через всю долину Виона, прикрепленные на деревьях через каждые сто метров. По поручению или нет, но для мужчины поиск пропавшей уже целых две недели назад маленькой зверушки был явно делом серьезным. За этим скрывался кровный интерес; он вышел из дома не для того, чтобы просто поглядеть в очередной раз на всякий случай, но выдвинулся в путь, вооруженный подробнейшей картой местности; он методично обследовал территорию – обследовал с упорством, не ограничиваясь обычным поверхностным осмотром, – и ему страстно хотелось найти пропавшую, заблудившуюся, забившуюся куда-то, причем еще живую. Одно то, как он звал ее, посылая призывы на все стороны света, и то, как звучал его голос, когда он, стоя перед воровкой фруктов, обратился со своим насущным вопросом и чуть ли не с мольбою спросил, не видела ли она… быть может, хоть какой-нибудь признак, клочок шерсти, к примеру… (он показал образец, темно-пепельный пушок), говорило о том, что он не сдастся, ни сегодня, ни завтра, до тех пор пока… Как только стало ясно, что она не может ему помочь, он тут же пошел дальше, словно разочарованный, если не сказать возмущенный не только ею, но всем человечеством, оттого что никто, ни одна душа, не желает ничего видеть вокруг себя и не знает, куда подевалось столь дорогое ему и его ближним существо, потерю которого они все так тяжело переживают. И тем больше ярости звучит в его зовущем голосе за ближайшим поворотом реки, ярости не по отношению к кошке, а по отношению к себе и ко всему миру.

Какое-то время она еще посидела в низине. Интересно, взборонил ли кит опять поверхность воды на пруду, полетел ли золотой фазан обратно по той же проложенной им прямой, а не смотрит ли пропавшая кошка на нее своими круглыми глазами, притаившись где-нибудь в кустах, а вдруг ей повезет и она обнаружит на верхушке замшелого остова дерева желтое пятно в полоску, того самого улетевшего попугая с развешенных плакатиков? Она проглядела все глаза: больше ничего; ничего. У нее была сила, она чувствовала это. Но то, что она пыталась осуществить, было не в ее власти. Ничего, кроме стрекота, монотонного, резкого, одной-единственной цикады, и это здесь, на природе, в то время как в Новом городе к вечеру разливалось пение целого хора цикад, раздававшееся, звучавшее, доносившееся словно из заасфальтированного подземелья, – подземный хор. Сидевшей в низине казалось, будто с тех пор прошел не один день.

Настало время снова тронуться в путь. Кто это сказал? Ее история. А не текущее, реальное время? И оно тоже. Пока она сидела, на дальней границе долины, там, где проходила железная дорога, обозначилось движение – проехал поезд, единственный в этот час, во второй половине дня этот участок вообще обслуживался редко, не только в ее истории; в небе постоянное гудение самолетов, скорее тихое, оттого что непрерывное и потому в конечном счете неслышимое; тем отчетливее зато слышался по временам шум от трассы по другую сторону долины. И то, что разросшийся тут до бесконечности мох, окутавший собой и землю, и деревья, все снизу доверху, в одном месте разошелся и оставил крошечный просвет, не больше замочной скважины в дверях церкви в Курдиманше, радовало ее, скрашивая образовавшуюся паузу: приятно было видеть, как угрюмая долина оживляется яркими пятнами машин, мелькающими вдали на дороге и включающимися тут в разворачивающееся действо, в игру красок, пусть даже эти цветовые пятна от кузовов машин вспыхивали лишь ненадолго, кобальтово-синие, серебристо-серые, красно-коричневые.