Воровской орден

— Отвращение к лесбийской любви — совершенно естественная реакция. Я это ощутила на себе, когда пришла сюда работать. Но тут же заметила, что это, может быть, самая большая несправедливость. Преступница лишена у нас всего: свободы, детей, мужчины, нормальной человеческой одежды и пищи. Единственное, что у нее невозможно отнять, — это любовь к другой женщине. Любовь вынужденную, вызванную не столько половой изоляцией, сколько желанием хоть в чем-то забыться. Запретить эту любовь — то же самое, что лишить женщину ее способности быть женщиной. Но у нас решили отнять и это. Ничто не преследуется в женских колониях с таким азартом, энергией, изобретательностью. Эта борьба, конечно же, подается как проявление заботы. Они ведь, лесбиянки, на почве ревности идут на все, внушали мне. И правда, чего только не случается на почве ревности. А начальство — расхлебывай. Так о ком же забота?

Носачева безнадежно испорчена лесбиянством, нашептывали мне. «Неправда!» — отвергала Огурцова. И оказалась права. Если бы так, не вышла бы замуж. Да, развелась. Но кто не разводится? То есть и эта ее якобы испорченность была преувеличением, направленным на то, чтобы помешать освобождению человека.

Еще более злонамеренной была ложь о ее якобы интимных отношениях с Огурцовой. Вся колония знала, кто из заключенных женщин действительно любит Люду. И все же намекали на Огурцову… Были и другие подозрения. Получает, якобы, переводы и посылки из Ташкента, от родителей Носачевой. Вот и за журналиста ухватилась. Если удастся затея с освобождением, вознаграждение получит. Положительную характеристику пробила — одна эта услуга чего стоит!

Ну и самое страшное подозрение. Из-за него Носа-чева запросто могла снова кого-нибудь побить и получить еще один срок. Ни один человек не мог бросить ей обвинение в том, что она постукивает в оперчасть. Но заключенные есть заключенные. Их жизнь на 99 процентов состоит из взаимных подозрений. Носа-чеву просто не могли не подозревать в том, что она использует свое влияние на начальницу в каких-то своих интересах. Это задевало всех. С одной начальница беседует полдня, другим не успевает сказать и слова.

Какие ни разные во всем мире тюрьмы, а ключи одинаковые. Замок от камеры — глубоко в толще металлической двери. Чтобы добраться, требуется длинный ключ. Однажды придумано, а действует века. Столько же, века, человечество бьется над вопросом, как вдохнуть добро в грешную душу преступника. Перевоспитать взрослого человека — это не ключик подобрать, как у нас считалось десятки лет. Во всем мире давно пришли к выводу, что изменить преступника может только он сам. Надо только помочь. Вот Огурцова и помогла. Но она помогала и себе. «Ну что мне делать? — спрашивала она меня. — Я никому не могу сказать правду. Не скажу же я, что с арестанткой мне куда приятнее общаться, чем с иными коллегами. Я вижу в Носачевой равного себе (как по достоинствам, так и по недостаткам) человека. Неужели это хуже, чем строить из себя совершенство и алчно требовать от арестантки то, что выше ее сил, что противно ее человеческому естеству, а потом возмущаться, что она не вытерпела, сорвалась, дала отпор?!»

Когда из Носачевой действительно шла дурь, Огурцова просто… плакала. Это была естественная человеческая реакция, потому что она и правда любила Люду, хотя совсем не так, как трепали злые языки. Это было как раз то, чем и можно было пронять Носачеву. Никакие наказания никаким карцером не могли сравниться с этими слезами.

Последний раз Тамара Алексеевна заплакала, когда вопрос о сокращении Носачевой срока наказания был почти решен. Председатель Карагандинского областного суда Александр Дмитриевич Чернов поверил не документам уголовного дела, а доводам поручителя. Он понял, что обе лагерные судимости Носачевой были необязательными. В обоих случаях имела место, так сказать, широта судейского бездушия. В деле каждой арестантки можно найти доводы на любой вкус. Как в пользу сокращения срока, так и в пользу оставления предыдущего приговора без изменения.

А заплакала Тамара Алексеевна оттого, что оперработник, зная, как хочется Люде выйти на свободу, предложил ей напоследок поговорить «по душам», а она вскипела и наговорила лишнего. На том и строился расчет: спровоцировать на грубость, сорвать освобождение. Но и здесь Огурцова, ценой собственного унижения, отвела беду.

То, что Огурцова — белая ворона, это бросалось в глаза. То, что она не позволила себе и другим извратить свою душу, тоже было ясно. Но в стиле ее работы (в особенности во всем, что касалось Носачевой) был заложен также важный социальный смысл.