Ворожей (сборник)

Взмокший от бега, Борис, не раздеваясь, бросился к столу и начал судорожно записывать услышанное. Мелодии росли, ширились, пускали новые ростки, глыбились в трагическом чаду и замирали в солнечном штиле любви к жизни. Опускались и поднимались, обдавая Бориса то холодными бешеными вихрями, то мерными ритмическими перекатами, то теплыми, ласковыми волнами. Они появлялись, исчезали и снова вспыхивали в мозгу яркими бликами. Борис уже не был сам собою. Кто-то посторонний, из иного мира проник в него и властно диктовал свою волю, насыщал мозг и кровь Бориса своими звуками, нежно распинал его на кресте мелодий и тем. Исписанные листы Борис бросал прямо на пол, потому что трудно было успеть за ураганом аккордов, летевших из бездны через его, Борисову, душу и слух.

Так прошло несколько часов и вдруг все смолкло, словно кто-то резко оборвал связующую нить. Наступила плотная тишина, вдоль которой на тонких железных ножках тихо бежал куда-то будильник да негромко посапывала в горестном забытье на диване Тамара.

Борис откинулся на стуле и закрыл глаза. Легкий ангел обнял его теплыми крыльями.

Сквозь тишину с улицы доносился шум машин, словно нечто далекое, бесформенное отдувалось в стороне, шипело и пыжилось в какой-то бесполезной потуге. На верхнем этаже сосед бодро дырявил стену электродрелью. Потом лупил ее молотком, и снова противно визжало сверло. Борис удивился, что всего этого еще пять минут назад он не слышал вовсе, будто его не было в этом мире.

Он собрал исписанную бумагу, листок к листку, сбил их в аккуратную стопку и бережно положил на стол.

Теперь, как будто, можно было расслабиться и немного выпить, но Борис не стал этого делать. Он засунул бутылку в холодильник и решительно захлопнул дверцу Пить теперь было преступлением. Если Господь одаривал его снова, если верил ему и давал сокровенное, пить было нельзя. Борис это хорошо знал. Иначе все могло быть отобрано в один момент. Тут действовал непреложный и жесткий закон, нарушение которого каралось жестоко и больно. Каналы связи могли закрыться навсегда. Тогда бы не помогли ни молитвы, ни протянутые руки.

Борис достал баян и негромко, чтобы не разбудить Тамару, проиграл написанную партитуру и остался доволен. Даритель был щедр к нему.

Борису жарко, до зуда захотелось с кем-то поделиться. Для этого у него теперь существовал только один человек – Анна. Тамара, увы, была не в счет. Откровенно говоря, с некоторых пор она вообще стала не в счет. Хотя Тамара, конечно, значилась, присутствовала, но не более того. От этого как будто тоже нельзя было оторваться. И все же Борис решил повидать Анну. Он принял душ, чисто выбрился и почувствовал себя совсем свежим. Затем надел костюм, придирчиво осмотрел себя в зеркало. От выпитого утром не осталось и следа. Правда, тень усталости от пережитого со смертью философа неистребимо застыла в глазах. Но сейчас это казалось неважным.

Было воскресенье, но Борис знал, что Анна должна быть на работе. Он набрал номер телефона и услышал в трубке, словно из другого мира, знакомый, но строгий голос. В своем кабинете Анна преображалась и принимала образ сугубо деловой женщины. Наверное, в ее положении директрисы иначе нельзя.

– Я хочу тебя видеть, – сказал Борис и почувствовал, как, на другом конце света, смешалась Анна. Весь ее деловой лоск рассыпался, как сухой прах. Впрочем, Анна тут же справилась с собой: видно, у нее в кабинете кто-то был.

– У меня совещание, – сообщила она голосом из мягкого металла. – Перезвоните попозже.

– В шесть я буду на углу Напротив магазина. Но догоню тебя в сквере. Договорились?

– Хорошо, – ответила она, не меняя бесстрастной интонации.

Тамара все еще спала, утонув в каком-то судорожном, больном сне. Она то вздрагивала, то со стоном сучила руками. Бинт на ее ноге был уже несвежим и имел сероватый оттенок. Рядом сиротливо лежали костыли. От этого грустного зрелища Борису стало не по себе. Он написал записку, что ушел по делам и вернется неизвестно когда. Затем достал бутылку, зная – проснувшись, Тамара будет метаться в чаду похмелья. С этим, понятно, нужно было что-то делать, но что именно, Борис пока не знал.

Около шести он стоял напротив магазина так, чтобы видно было вход-выход. В руке у него горел букетик нарциссов. Вечер тихо озарял улицы весенним золотым светом. По крышам высотных зданий ползли легкие, как вуаль, прозрачные облака. Пахло зеленью кустов и свежестью молодой травы.

Ожидая Анну, Борис подумал о странном устройстве памяти. Еще утром жуткая в своей неприглядности смерть философа чуть не раздавила его тяжелой плитой переживаний, душевных мук. К тому же все было так несовместимо. Запах сирени, солнце, весенняя свежесть, гамма звуков, старая, как икона, гармонь и черная лужа крови. Скрюченное тело учителя, досужий гомон толпы, пустые, бесполезные слезы Тамары. Черные дорожки на ее щеках… какая-то груда искореженного металла посреди цветущего оазиса. Груда, из которой хочется вырваться, но железо острыми концами больно цепляет, рвет одежду и ранит беспощадно.