Ворр

Они увидели вялые нити, свисающие с потолка, почти касаясь струн. Ящики с железными шариками, придвинутые к стене, перемежали ящики с перьями. Горизонтальные тросы прислушивались к ним, замечая и комментируя их движения и искажая шепот Зигмунда. Тросы резонировали от каждого звука. Ее слово все еще пело в воздухе.

Между струнами по чердаку шла узкая тропинка. Не прямая – более логичная для фиксированного разграничения, – но петляющая, принуждавшая напряженные тросы к более случайным узорам – или, возможно, все обстояло с точностью до наоборот. Как и во всем доме, эти загадки не покрывала пыль. Гертруда останавливалась на пути через полую комнату, как в сновидческом дурмане, чтобы коснуться и восхититься предметами. Муттер был осторожнее и сунул руки глубоко в просмоленные карманы. Затем они увидели дверь – и без слов поняли, что та выведет их в башенку.

* * *

Временем, исчезнувшим в высокой комнате у Лондонского моста, промыли рану в его голове; тут Мейбридж не сомневался. Галл и перифероскоп исцелили в нем бездну, и в Америку он вернулся другим человеком. Пройдет еще три десятилетия, прежде чем он сможет лично отблагодарить врача и предложить взамен свои услуги; тем временем какая-то его частичка упивалась перспективой этой встречи, и он решил поймать невидимое время своим собственным устройством, чтобы вновь повидаться с Галлом уже на равных. Ему было невдомек, что их весомый разговор перевесит сама машина.

Пока же его звали дебри, и он затеряется в их размахе. Мейбридж отправится на север – на Юкон, затем на запад – блуждать по открытым равнинам; он высосет их суть прессованными вручную линзами и заключит их великолепную мрачность на бумагу, познавшую затмение под его крепнущими руками.

Он знал это потому, что уже все видел – в пространстве, где раньше жила боль, спроецированным ярче, чем сама жизнь. В пространстве, захваченном между сном и явью и ограниченном рамками его зрения. Мешало лишь одно: иногда приходилось делить это пространство с чем-то еще – чем-то сродни зловещей встающей луне. Вот почему теперь он стоял на палубе, глядя на настоящую луну, плывущую высоко над черными волнами. Под ее белым сиянием, вдали от освещения корабля, он снова открыл мятый конверт Галла. Хирург знал об остаточном изображении и о том, как это пятно может осадить будущую ясность зрения.

После моего осмотра и суггестивной терапии вы увидите остаточный ожог. Он проявится в виде отсутствия – светящейся пусто́ты в разуме, что подчас будет докучать, но большею частью не отвлечет внимания. Это негатив купола, на который вы так долго смотрели в моем кабинете, –   и в моей шутке об ангелах лишь доля шутки.

Я не выпишу препарата, дабы сгладить эти манифестации или же изгнать их. Я рекомендую усердный труд в избранной научной области, свежий воздух, солнечный и лунный свет в огромных количествах. Через некоторое время форма сего духа изменится, и вы заживете с ним в единстве. Желаю доброго здравия и успеха во всех предприятиях.

У. У. Галл

Движение моря успокоило сомнения. Луна омывала свою внутреннюю сестру, пока написанные слова трансформировались от диагноза к пророчеству. Корабль вспенивал тьму – искра света, скользящая по великому изгибу воды. В обширном пространстве под ним резвились, бежали и смеялись миллионы гадов, тогда как в извечной тишине наверху множились и ревели звезды.

* * *

Цунгали следил за тем, как приходит день. Он снова переместил лагерь. Знакомился с участком, которому суждено стать его бойней. Дух убитого будет отправлен к предкам, и ритуал трансмутации произойдет здесь, в этой долине, чьего названия Цунгали не знал.

Он сидел у быстрой воды, наслаждаясь ее скоростью, ее величественным безразличием и звуком ряби, молча наблюдая за длинноногими птицами с их пронзительной кривизной клюва и крика. Он упивался жизнью, чтобы знать ее здешний вкус, знать блещущее богатство ее владений, в точности знать, что он отнимет у человека, который умрет на этой земле.

Взглянув вверх по течению, он попытался вспомнить некогда темневший там лес. Цунгали очень давно его не видел. Визуальная память поблекла, в отличие от легенд и дедовских сказок – по-прежнему горящих светло.