Воры в доме

… Старый Шаймардон священнодействовал над пловом.

— Я здоров, совсем здоров, — повторял он, — но все-таки очень хорошо, что ты приехал и навестил меня, потому что я, как это бывает у стариков, плохо сплю, и ночью мне иногда кажется, что уже немного осталось, и я думаю о тебе, и жду тебя…

Шарипову было стыдно сознаться, что он приехал сюда не для того, чтобы свидеться со стариком, он улыбался смущенно и уклончиво отвечал, что служба мешала ему раньше навестить деда, но что вот теперь, когда у него есть дела в этих краях, он погостит у него…

— О, — смеялся старик, — я тебя никуда не отпущу.

Очень обрадовался встрече с Шариповым Володя. Шарипов улыбнулся про себя, когда услыхал, что Володя сначала спросил об Анне Тимофеевне, об Ольге и Машеньке, а лишь после этого о Тане.

— Машенька здорова, — сказал Шарипов. — А Таня очень ждет вашего возвращения. У нее все хорошо. И у вас тоже, — добавил Шарипов, ощущая какое-то особенное расположение к этому человеку, у которого все в отличие от него, Шарипова, складывалось ясно, просто и славно. — Кстати, Волынский уехал в Москву. И сколько мне известно, навсегда.

Вместе с Володей Шарипов пошел в колхозный сад, чтобы свидеться с Николаем Ивановичем — целые дни профессор проводил там со своими ловушками.

— Что случилось? — встревоженно спросил Николай Иванович, когда увидел Шарипова. — Да говорите же скорей! Дома что-нибудь?

— Нет, нет, — ответил Шарипов, — все в порядке. Я просто воспользовался несколькими днями отпуска… А кроме того, у меня здесь кое-какие дела.

— Ну что ж, очень рад, — успокоился Николай Иванович. — Расскажите же, как там наши? Что делает Ольга?

— Все хорошо. У нее все очень хорошо! — сказал Шарипов.

Шарипов и Володя, беседуя, следовали за Николаем Ивановичем, который продолжал обход сада со своим энтомологическим зонтом. Большой, плоский, обтянутый холстом зонт профессор подводил дном кверху под ветви и хлопал по ним ладонью. Каждый раз на дно зонта падало несколько жучков. Николай Иванович собирал их, вталкивал в морилку, а затем укладывал в специальные пакетики, на которых надписывал, где именно и когда было поймано каждое насекомое.

Это была простая и ясная работа, и Шарипов поймал себя на том, что завидует этой простоте и ясности. Он остерегался собственной подозрительности. Ему пришлось сделать над собой некоторое усилие перед тем, как он решился откровенно поговорить с одноруким пастухом Раджабом.

Этот разговор был решающим. Шарипов удивился: как прежде ему не приходило в голову, что мулло Махмуд приехал в этот кишлак в первые годы войны — к нему здесь настолько привыкли, что всем казалось, что мулло здесь жил всегда. К нему ездят со всех концов, думал Шарипов. У него широкие связи…

Радиоприемник негромко, но настойчиво передавал твист. Старый Шаймардон время от времени с удивлением прислушивался к музыке, когда менялся ритм, и снова продолжал разговор. Они сидели втроем на белом войлочном ковре, Шаймардон, Шарипов и однорукий Раджаб, и пили разбавленное водой и сдобренное тертым перцем до розового цвета кислое молоко.

— Нужно сменить батареи, — сказал старик. — Эта американская музыка хороша только тогда, когда от ее звуков не слышишь собственных мыслей.

— Вам в самом деле нравится эта музыка? — спросил Шарипов.

— Нравится, — ответил старик. — Она напоминает памирские танцы, которые так хорошо исполнял в дни моей молодости кривой Саид… Только инструменты другие — менее совершенные, но более громкие.

Шарипов недоверчиво посмотрел на Шаймардона — он не знал, шутит ли старик или говорит серьезно, и снова направил разговор на то, какие изменения произошли в кишлаке за последние годы, кто приехал сюда, кто уехал.

«Конечно, — думал он, — лучше всего было бы просто сказать старику, что меня интересует именно этот вопрос. А не хитрить. Но я не знаю, можно ли это делать, и пусть будет так, как есть».

Старый Шаймардон отвечал на этот раз на расспросы Шарипова о кишлаке — а он был живой его историей — менее охотно, чем обычно. Очевидно, он почувствовал в вопросах Шарипова какую-то определенную цель, но цель неясную и недобрую, и разговаривал медленно и неохотно. И лицо старика не имело в этот раз того нежного, чуть иронического выражения, какое появлялось у него всегда, когда он смотрел на Давлята, а стало замкнутым и напряженным.

Приезд старинного приятеля Шаймардона из Кипчака был в этот вечер более чем некстати, но встретил его Шаймардон радостно, как самого дорогого и желанного гостя.

Что ж, подумал Шарипов, если у русских в таких случаях хоть про себя вспоминают пословицу: «Нежданный гость — хуже татарина», то у таджиков обязательно говорят вслух: «Нежданный гость — дар божий».

Мусафет Зайнутдин — седобородый Зайнутдин приехал в кишлак Митта, чтобы посоветоваться с мулло Букротом — старик жаловался на то, что по временам без всяких причин сердце у него начинает дрожать, как овечий курдюк, и тогда бывает трудно даже пошевелиться.

Старый Шаймардон, искоса поглядывая на Шарипова и однорукого Раджаба, начал расхваливать мулло Махмуда.