Воры в доме

Между тем Гриша, глядя прямо в лицо генералу искренними голубыми глазами, о которых сам он думал, что они у него стального цвета, говорил:

- Даю вам честное комсомольское слово, что я еще и еще раз все это продумал и с полной гарантией заявляю: ни в чем и никому военной тайны я не выдал. Думал я также много и упорно о своем знакомстве с Ибрагимовым, в котором меня обвиняют. У меня мало знакомых на гражданке. Был этот Ибрагимов, и, кроме того, познакомился я с одной... еще с одним человеком. И это все. Я много думал, почему я сразу не обратил внимания, что он одет во все заграничное и говорит на иностранном языке. Но я обратил внимание. Я это точно помню. Но я так понимаю, что агент иностранной разведки должен быть одет просто, так, чтоб на него не обращали внимания, и говорить только на нашем языке. И еще я думал - и скажу по правде, меня, как комсомольца, это очень тревожит - выходит, что серьезные недоработки имеются у нашей государственной безопасности. - Он знал, что этими словами он может настроить против себя генерала, но не мог не сказать того, что считал своим долгом. - Если иностранные агенты ходят в наше кино, как обыкновенные трудящиеся, и работают в телевизионном ателье, если военнослужащий получил увольнение в город и сразу натыкается на агента куда же смотрят наши люди, которые отвечают за это дело?..

- Что ж, мы учтем ваше замечание, товарищ старший сержант, спокойно, без малейшей тени иронии ответил генерал Коваль.

- Ведь с Ибрагимовым фактически мог познакомиться любой солдат или даже офицер нашей части, - продолжал Гриша Кинько. - Потому что у солдата, или сержанта, или офицера, когда он уходит из расположения части, обязательно есть какие-то знакомые... Но главное, с кем бы ты ни был знаком, не разгласить военной тайны. Я не разгласил. Так почему же меня арестовали?

- Вас не арестовали, товарищ старший сержант, - мягко сказал Коваль. - Вас задержали до выяснения вопроса.

- Я очень прошу, - потребовал Гриша с болью, - чтобы его скорее выяснили. Я не хочу сидеть на гауптвахте, как какой-нибудь нарушитель воинской дисциплины.

- Ваша просьба уже выполнена, - ответил Коваль. - Уже разобрались. Вы свободны. - Он посмотрел в посветлевшее Гришино лицо и добавил то, на что Гриша не смел и надеяться: - Ваши показания окажут нам весьма существенную помощь. Благодарю Вас. Командованию вашей части будет об этом сообщено. Ну, а вы, сами понимаете, никому не должны рассказывать, о чем вас здесь спрашивали. Это тоже военная тайна.

- Я понимаю это, - сказал Гриша. - Большое спасибо, товарищ генерал-майор. Я знал, что так будет.

"Вот и все", - подумал Степан Кириллович, наблюдая за тем, как четко, по-уставному повернулся старший сержант Кинько, как уверенно он отпечатал первый шаг на ковре его кабинета, в какие симметричные складки собрана на его спине туго затянутая ремнем гимнастерка. Перед тем как уйти, старший сержант привычным, машинальным движением провел под ремнем большими пальцами обеих рук, расправляя складки на груди и собирая их на спине.

"Командир взвода не раз учил его, - подумал Степан Кириллович, идешь от начальства, сделай оборот налево кругом и не оглядывайся. Но он еще оглянется..."

И действительно, Гриша уже на пороге оглянулся, и Степан Кириллович снова увидел его милое, простое, серьезное лицо человека, убежденного, что все в этом мире устроено разумно и правильно, и нашедшего еще одно подтверждение этому своему убеждению.

Степан Кириллович придавал исключительное значение человеческой внешности. Профессия научила его не доверять словам - слишком часто они служили для того, чтобы только скрывать мысли. Жизненный опыт научил его не доверять и поступкам - многие люди часто поступали совсем не так, как им этого хотелось бы. Не доверялся он и человеческой внешности, но считал, что она заслуживает особенного внимания потому хотя бы, что никогда не бывает случайной.

Нужно только уметь понять ее, нужно постоянно наблюдать, ничего и никогда не упуская. Больше всего пугали его какие-то пропуски, какие-то упущения в наблюдательности, которые он все чаще стал у себя замечать. Вот и сейчас - он не знал, когда на его столике со стеклянной крышкой сменили початую бутылку "Гурджаани" полной. И мысль об этом угнетала его, давила, сутулила плечи.

"Наблюдай, старик, не забывай об этом, не успокаивайся, - твердил он себе. - Иначе ты скоро попадешься. Ты слишком становишься генералом, старик. И когда станешь им совсем - ты будешь генералом в отставке..."

Каждое утро Степан Кириллович ровно пятнадцать минут проводил перед зеркалом. Он брился - тщательно, истово, по старинке широкой, с запасом для точки на десятки лет, золингеновской бритвой.