Воры в доме

И тема беседы тоже была такой, что могла она происходить и века тому назад: речь шла о трудолюбии. Старый Шаймардон рассказывал, как в юности он заметил однажды в горах на страшной крутизне узкую ровную площадку, засеянную ячменем. И на площадке этой он увидел огромного быка. Он не поверил своим глазам. С большим трудом по почти непроходимой обрывистой тропке он добрался до ячменного поля. Пожилой таджик, каждый раз с трудом разгибая спину, жал ячмень серпом.

- Монда нашавед! - Не уставайте! - что, как отметил про себя Володя, соответствовало русскому "бог на помощь", приветствовал его Шаймардон. Но как сюда взобрался бык?.. Если даже для человека эта тропинка крута и опасна?..

- Я принес его сюда на руках, когда он был еще совсем маленьким, ответил жнец.

Шаймардона почтительно слушали мулло Махмуд - худощавый желтолицый человек в белой чалме с выпущенным из-под нее длинным куском ткани головном уборе людей признанной мудрости, однорукий пастух Раджаб и его сын Аллан - парень лет двадцати, с хмурыми честными глазами на красивом лице, правильном, как в работах греческих скульпторов классического периода.

Николай Иванович, который сейчас где-то за кишлаком расставлял свои световые ловушки для насекомых, посмеивался над Володей и утверждал, что ни его самого, ни его ослов никогда в жизни ни в одном кишлаке не принимали так хорошо, как с Володей, и что он теперь без него в жизни не выедет в экспедицию. Письмо Шарипова - его здесь, видимо, очень уважали и любили - и особенно знание языка сделали Володю желанным гостем не только в доме старого Шаймардона, но и во всем кишлаке. Уже в день их приезда Володя заслужил имя домулло (ученый) и дружбу Аллана, колхозного бригадира. Такого с Володей еще не бывало, но, узнав от Аллана о том, что его невеста вышла замуж за другого, Володя, в свою очередь, поделился с ним своими опасениями и горестями.

- Так, - сказал мулло Махмуд и привычно провел обеими руками по бороде, как бы пропуская ее сквозь пальцы. - Трудолюбие. Им решается все на земле.

- Нет, мулло, - покачал головой Аллан. - Трудолюбие - очень много. Но не все в жизни человека. Нужна еще и удача.

Володя заметил, как мулло усмехнулся и опустил глаза.

- Если бы счастье на земле определялось только удачей, - строго возразил отец Аллана Раджаб, - этот мир был бы самым несправедливым из миров.

Красивым, изящным жестом! Шаймардон взял с расшитой скатерти достархана пышную белую лепешку, разломил ее на части. Затем он стал заваривать чай, наливая его в пиалу и снова выливая в круглый фарфоровый чайник.

- Что считать удачей? - сказал Шаймардон. - Если человек шел по тропе, поскользнулся, свалился в ущелье, но уцепился за кустик и удержался - то это удача. Хотя без воли аллаха ни один волос не упадет с головы правоверного, - он посмотрел на мулло Махмуда, и тот согласно кивнул головой. - Но когда весь мир над пропастью и его еще пытаются столкнуть в эту пропасть... Вот я слушаю радио, - он обернулся назад и снял вышитое покрывало с батарейного радиоприемника, который Володя сначала принял за сундучок, - что враги наши снова грозят нам атомными бомбами. А одной такой бомбой можно уничтожить целый город. И говорят, что люди создали уже такие бомбы, что можно уничтожить целый мир...

Он налил в пиалу и отпил немного чаю. Все молчали, ожидая продолжения, но старик только задумчиво покачивал головой.

- У нас тоже есть бомбы, - сказал Аллан. - И не слабее, чем у них...

- Бомбы, бомбы, - перебил его однорукий Раджаб. - Что ты понимаешь в бомбах? И в войне? Война страшна не бомбами.

- А чем же? - спросил мулло Махмуд.

- Другим. Тем, что делает она с людьми. И когда я вспоминаю войну, я думаю не о бомбах, не о взрывах, не о выстрелах и крови, а о другом...

Он задумался.

- Продолжай, - предложил Шаймардон.

- Я был ранен осколком в руку. Не сильно. В мякоть. Если бы я не попал в плен, у меня рука осталась бы. Нас, пленных, согнали в лагерь - на отгороженное колючей проволокой поле. Это было осенью. Шел дождь. Люди ложились кучами один на другого прямо на мокрую землю. Чтоб хоть немного согреться. Чтоб хоть немного поспать. Утром нас выстроили. Приказали выйти из колонны всем евреям и комиссарам. Вышло человек тридцать или сорок. Вдоль колонны пошли конвоиры. Они выдергивали из строя то одного, то другого человека.

"Иуде!" - страшно закричал немец, когда остановился возле меня. Иуде - это по-немецки еврей.

- Нет, - сказал я, - таджик.

Подошел переводчик. Я показал солдатскую книжку, и меня вернули в колонну. Евреев и комиссаров тут же на наших глазах расстреляли. А я остался жив, хоть понимал, что имею право на жизнь не больше, чем эти евреи и комиссары...

Он отпил глоток чаю из поданной ему Шаймардоном пиалы и продолжал, глядя в одну точку: