Воры, вандалы и идиоты. Криминальная история русского искусства

Бедный Рембрандт: десятью годами ранее другой безработный, бывший школьный учитель, так же порезал ножом «Ночной дозор». А прежде «Ночной дозор» резали в 1911 году – это сделал безработный сапожник, протестовавший, по его словам, из-за того, что не мог найти работу.

(Эта глава что-то получается совсем не смешная. Оказывается, есть темы, на которые даже я шутить и ерничать не могу.)

«Ночной дозор» Рембрандта после нападения вандала в 1975 году. Фото: Rob Bogaerts / Anefo

Потом Майгис достал банку с серной кислотой. И облил уже порезанную «Данаю». Почему-то вандалы с той же страстью, что и ножи, любят серную кислоту, возможно, и в этом акте деструктивного выплескивания есть какие-то фрейдистские мотивы. Статистика говорит, что плещут обычно на лица, на «живые» глаза.

Бедный-бедный Рембрандт. Если взять тот же «Ночной дозор», то в третий раз ему достанется в 1990 году: его обольет серной кислотой некий мужчина с психиатрическим диагнозом (наверняка тоже безработный!). Из рембрандтовских работ от кислоты еще пострадали две картины в замке Вильгельмсхёе в Касселе – «Автопортрет» 1654 года и «Иаков, благословляющий Иосифа». В 1977 году, за несколько лет до трагедии в Эрмитаже, их облил Ханс-Йоахим Болманн, серийный вандал, окативший с 1977-го по 2006 год кислотой 56 картин. Его все время ловили, судили, отправляли на лечение, потом он опять обливал картины, его снова ловили. Под конец жизни он нашел новую забаву – обливал картины не кислотой, а бензином и поджигал. В 2009 году он умер в возрасте 72 лет, на свободе.

Это было лирическое отступление, призванное показать, что СССР по музейной безопасности занимало равноправное место на арене мировых музейных сумасшедших, ничуть не уступая Голландии, Германии и проч. странам второй половины ХХ века. Теперь же вернемся к нашим отечественным березкам и аммонитам.

После ножа и кислоты воспользоваться третьим орудием – самодельной взрывчаткой – Майгис не успел: его скрутила охрана и посетители. Сам он потом говорил, что и не собирался – увидел, что в зале много людей, и не хотел их поранить. Его целью были только картины.

Некоторые говорят, что Майгис кричал: «Слава Литве!» во время совершения преступления. Другие это отрицают. Молчат об этом и протоколы. В 1985 году в советском государстве никому не были нужны процессы со столь яркой политической направленностью. При изучении истории вообще кажется, что власти изворачивались как могли, чтобы дать Майгису наказание помягче, записать его не в националисты-взрывники, а в душевнобольные, выпятить тему эротической озабоченности.

Сотрудники музея бросились спасать «Данаю», пока краска стекала с полотна. Жидкость пузырилась и, капая, проедала паркет. Картину поливали водой, пытаясь смыть кислоту, – больше ничего сделать было нельзя.

Кислота оставила на холсте широкие борозды. Полотно как будто дымилось: серная кислота вступила в реакцию с минеральными пигментами. Вся центральная часть композиции представляла собой мешанину из бурых рельефных пятен с грязными набрызгами, вертикальными натеками, утратами краски.

По Ленинграду начали циркулировать слухи, поскольку скрыть подобную трагедию было невозможно. А в музей приезжали господа из обкома и горкома – как рассказывал потом один из работников Эрмитажа, они приговаривали, как заклинание: «Товарищи, все должно быть хорошо. Товарищи, следы надо удалить полностью и незаметно». Их слова звучали абсурдом. Когда все просохло, оказалось, что пострадали центральные участки картины, утрачено 27 % живописи. Слухи достигли иностранцев – уже 22 июня New York Times напечатала абзац, что с картиной что-то случилось, однако что – непонятно. «Голос Америки» тоже рассказал о событии – как об акте политического протеста. В Эрмитаже была создана государственная комиссия, которая решала, что делать дальше.

Примерно о том же размышляли в КГБ.

Арестованный Майгис сидел молчаливо и смотрел в одну точку. В папку постепенно собирались характеризующие его документы: холост, беспартийный, четыре класса образования. Был призван в армию, после демобилизации работал на лесозаготовках и шахтах. Вернулся в Литву, поселился в Каунасе, работал на бумажной фабрике, воровал с производства, работал кочегаром, потом нигде не работал, потом фарцевал. Как-то пытался покончить с собой. Постоянно жаловался на здоровье. В конце 1970-х литовские врачи уже поставили ему диагноз «депрессивно-параноидальный синдром, возможно, шизофрения». Увлекался игрой на скрипке и коллекционированием монет, открыток и книг, потом все распродал. Последние семь лет не работал. Последние два года не имел постоянной прописки. Жил в кладовке у друга. В Литовской ССР его неплохо знали: он постоянно писал жалобы в прессу и в горсовет, пытался выбить себе пенсию по состоянию здоровья. Нелюдимый, мрачный отшельник – так говорили о нем знакомые. Обыск съемной каморки в Каунасе довершил угнетающее впечатление.