Восемь белых ночей

Но на стороне в направлении от центра такси не было, тогда мы перешли дорогу и стали ловить в сторону центра. Это был тот самый угол, где я заметил ее две ночи назад. Загорелся красный свет, пришлось ждать, и на островке посередине Бродвея она запела, стуча зубами от холода: «Сейянса, Сейянса! Ты будишь страну, ты, радуя храбрых, пророчишь войну». «Чье?» – спросил я. «Байрон». Она не успокоилась и, увидев таксиста в тюрбане размером с тыкву, вместо «Эй, такси!» закричала: «Таксо-таксо, мадамистое таксо!» – прямо в ночь, посмотрела, как бородатый таксист проехал мимо – на заднем сиденье мелькнул пассажир в таком же объемистом тюрбане. Тут мы так покатились от хохота прямо на жутком морозе, что я поймал себя на мысли: все это чепуха, но среди этой чепухи я ближе к счастью и к другому человеку, чем когда-либо, – повернулся бездумно и поцеловал ее в губы.

Она отшатнулась. Стремительнее, чем если бы положила руку в огонь. Слово «нет» она произнесла едва ли не раньше, чем губы наши соприкоснулись, точно ждала чего-то подобного и заранее подготовила ответ. Она напомнила мне женщину, уже положившую руку в кармане на кнопку баллончика со слезоточивым газом – готова сперва пшикнуть, а потом уже задавать вопросы, но тут вдруг понимает, что мужчина, приблизившийся к ней в ночи, всего лишь заплутавший турист, который хочет спросить дорогу.

Впервые в жизни я почувствовал себя человеком, который попытался напасть на женщину – или которого судят за такую попытку. Если бы она сопроводила свой жест пощечиной, я бы и то так не остолбенел бы.

Я не впервые в жизни встретил сопротивление при попытке поцеловать женщину, но впервые в жизни поцелуй был настолько спонтанным, настолько непреднамеренным и неожиданным, что эта попытка не думая швырнуть мне его обратно в лицо предстала афронтом всему, что мы пережили вместе за последние четыре дня, афронтом искренности, дружбе, самой человечности, собственной моей сути, тому моему «я», которое я с такой готовностью ей раскрыл. Может, поцелуй в силу своей неожиданности ее ошарашил? Мог ли он оказаться оскорбительным? Неужели он – неужели я – вызываю такое отвращение?

Я не понял, на чем она основывалась, но не хотелось, чтобы в итоге все между нами было испорчено. Потому я решил извиниться.

– Надеюсь, я тебя не обидел.

– Можешь не извиняться. Могла бы и предвидеть. Сама виновата.

Похоже, не так я провинился, как думал. Однако меня уязвила собственная недальновидность. Нашу беспечную радость я ошибочно принял за нечто другое.

– Клара, я очень надеюсь, что ты не обиделась.

– Говорю же: я не обиделась. Ты повел себя как подросток. А теперь извиняешься как подросток.

Вот оно как. А я извинился от всего сердца. И не заслужил такого ехидства.

– Тогда поймаю тебе такси, – сказал я. – А там и сам домой поеду.

Это привело ее даже в большее замешательство, чем поцелуй.

– Не уезжай вот так.

– Незачем было меня окорачивать.

– Незачем было меня целовать.

– Зачем.

– Только не уезжай домой, пожалуйста. – Она посмотрела на меня. – Холодно до чертиков. Пошли выпьем. Не хочу я такого.

– Почему?

– Почему? Потому что нам было хорошо вместе. Потому что, если ты считаешь страшным везеньем, что мы оба оказались у Ганса на вечеринке, почему ты думаешь, что я считаю иначе? Не думаешь, что если ты никогда не хотел, чтобы кто-то узнал тебя так, как узнала я, – то дело лишь в том, что я, возможно, хочу того же и от тебя?

– Но мне нельзя тебе поцеловать?

– Я не обязана объяснять. Даже пытаться не обязана. Мне холодно. Возьмем такси.

– Почему было просто не сказать, что не хочешь целоваться, зачем было отталкивать меня так, будто я прокаженный или насильник?

– Я испугалась, ясно? Ты не поймешь. Можно мы сейчас не будем об этом говорить?

– Мы никогда ни о чем не говорим.

– Ты передергиваешь.

Она вслушивалась, дожидаясь, что я еще скажу. Но я не знал, что и думать, кроме одного: я с радостью поеду домой.

– Это мой ад. Мой ад, – повторяла она. – А ты делаешь его только ужаснее.

– Твой ад? А ты про мой подумай!

Я покачал головой, обращаясь к себе, к ней.

– Ладно, слишком холодно. Нам нужно выпить.

Непонятно почему она тут же засунула ладонь обратно мне под мышку и обняла меня рукой за талию, как будто ничего и не произошло.

– Вон такси.

Мы остановили машину, сели – она тут же развернулась заносом почти на месте и помчалась в сторону от центра. «Очень стало холодно, погода ужасная», – произнесла Клара через стеклянную перегородку. Водитель спокойно, неспешно тушил сигарету, слушая негромкий джаз. «Мириканская погода», – ответил он. «И не говорите», – откликнулась она, пытаясь всем видом показать, что ее искренне интересует мнение водилы об американском климате. «Слышал? – Она обернулась ко мне. – Мириканская погода».

Мы вылезли на Сто Пятой улице, едва к тому моменту не надорвав животы от хохота.

Влетели внутрь, заняли свое обычное место – плечом к плечу – на скамье, которую она называла «нашей банкеткой»; я заказал два темных пива и жареную картошку, она заторопилась в туалет.

Вернулась через несколько минут.