Восемь глав безумия. Проза. Дневники

Вообще пересказ истории Жанны д’Арк занимает половину книги. Вот еще одна из самых непостоянных репутаций. Бедная Жанна! И при жизни, и после смерти ее возносили и низвергали, канонизировали и сжигали на костре, согласно капризам исторической ситуации. Шиллер, Вольтер, Франс…

«Самые любимые имена французов — Наполеон Бонапарт и Жанна д’Арк» («Симона» Ф<ейхтвангера>).

Почему Наполеон Бонапарт? Роковой для Франции и французской свободы человек, по справедливому замечанию Герцена, сумевший повернуть вспять колесо истории и развратить целое поколение[121].

И такая сомнительная репутация. Бальзак, Пушкин. Лермонтов, Достоевский, Байрон, Гейне, Герцен и, наконец, Толстой, и — забыла — Франс!

«Социальное творчество» очень сильно поработало над этой фигурой, и честь и слава Толстому и Франсу, сумевшим «разоблачить метод» (пользуюсь выражением формалистов).

Наполеон любил позу, пышнословие и пустословие. Пусть это странность, но мне более по душе великий и загадочный кровопроливец Тиберий, насмешливо отказавшийся от титула отца отечества и перебивший всех своих родственников.

М<ожет> б<ыть>, так и должен поступать мудрый император.

Родственники Наполеона слишком дорого обошлись Европе[122].

Вообще эта возня с многочисленной семейкой, устройство братьев и зятьев на вакантные европейские престолы придает смешной и мещанский отпечаток облику последнего Цезаря.

И это ужасающее стремление к популярности, эта планомерная организация народной и солдатской любви… В конце концов эти вещи любого вождя ставят в безвыходно смешное положение. Фимиамы и восторги для каждого более или менее чувствительного носа пахнут своей противоположностью — чертовской иронией, тем более сильной, что эта ирония сама себя не сознает. Она преисполнена божественного простодушия, как сказал бы Франс.

Мысль — неисчерпаемая сокровищница наслаждений (бессмертные прописи), но очень часто — особенно вечером — хочется сочетать тонкую хорошую мысль с тонким хорошим ужином. И увы! — даже убогого ужина не получаешь от скупого неба. В тягучей книге Мерсье[123] «Картины Парижа» мне понравилось трогательное место, где он описывает обеды у богатых и досужих людей (меценатов), приглашающих к себе богему искусства и ума. Мерсье возмущается древним прозвищем «паразит», коим награждают нищих любителей чужих обедов и ужинов. «Разве съест богач все запасы своей пищи и разве не приятно ему угостить бедняка, к<отор>ый обрадует (и, по-видимому, вдохновит на съестные подвиги разочарованного в яствах мецената) хозяина своим аппетитом», — восклицает Мерсье с горьким пафосом. Боль и скорбь души слышится в патетическом вопле Мерсье. Я от всего сердца разделяю скорбь очеркиста-философа XVIII века. В самом деле, почему никакой прохвост любого пола не угостит меня хорошим обедом или ужином, не порадуется моему аппетиту и остроумию и не отвалит хотя бы тысчонки три на временное удовлетворение первого и на поддержку последнего. Как сэр Эгьючик Андрей в шекспировской «Двенадцатой ночи», я теряю остроумие, потому что ем слишком мало говядины[124]. (А я ее почти вовсе не ем. И не склероз тому причиной.)

Из Москвы — ничего. Неужели что-то стряслось с единственным человеком, к<отор>ый откликнулся мне?

Придется ложиться спать, ибо есть хочется все сильнее, а ресурсов ни малейших нет. Но сначала в тысячный раз подсчитаю, на что бы я израсходовала 3 тысячи, полученные от мецената (см. кабинетные занятия Иудушки Головлева[125]. В конце моих расчетов почему-то обнаруживается, что трех тысяч на мои нужды маловато. Постепенно щедрость мецената возрастает до пяти, до десяти и, наконец, доходит до 20 тысяч. Здесь моя фантазия <…>.

Примечание

Дневники велись в Калуге. Записи чернилами на разрозненных листах. <…> На первой странице дневника 1946 г. есть расписка: «Собственноручные записи. Изъято у меня 25.VI.[1947] при обыске. 63 листа. Баркова.»

Из записных книжек 1956–1957 годов

23/XI-56 г. Читаю Розанова[126].

«Рене Декарт или юный преступник, к<отор>ый сожжет свой дом… Богу все нужно. У бога нет лишнего»… (о рождении детей). А если идиот, пускающий слюни (как фактически из «мистического духовного семени» и получилось у Р<озано>ва: одна дочь — почти слабоумная[127]<…>).

Р<озано>в не любил смеха, а жизнь, хоть и после его смерти, демонически беспощадно осмеяла его святыни и половые прозрения…

В отношении к сексу и браку он (Р<озано>в) в чем-то, безусловно, прав… Я понимаю это, но правота его меня, человека «лунного света», чертовски раздражает.

Сообщение Р<озано>ва: «Толстой назвал „Женитьбу“ Гоголя — пошлостью»[128]. Ан вот и нет! Не пошлость. Великая философия, конечно, противоположная розановской и толстовской первых десятилетий его творческой жизни. Толстой в последние десятилетия очень хотел «выскочить в окно», да не мог и с сокрушением писал в «дневниках»: «Пойду еть ее».

А Подколесин выскочил «в расцвете сил», так сказать, тоже человек «лунного света»[129]. Толстой подсознательно позавидовал и Гоголю, и Подколесину.