Восемь гор

Там нам никто не мешал, и мы могли охотиться за сокровищами. В лесах в окрестностях Граны действительно были рудники, обычно вход в шахты был заколочен досками, которые оторвали еще до нас. Бруно считал, что давным-давно здесь добывали золото, в горе повсюду искали золотоносные жилы, но ведь все золото они унести не могли, что-то должно было остаться. Поэтому мы забирались в темные коридоры, которые иногда заканчивались тупиком через несколько метров, а иногда превращались в извилистые темные шахты, уходившие в самую глубь. Потолок был такой низкий, что мы едва могли выпрямиться. По стенам стекала вода, и казалось, будто все, того и гляди, обрушится: я знал, что находиться здесь опасно, знал, что обманываю мамино доверие – в том, чтобы забираться в эти ловушки, не было ничего умного, меня терзало чувство вины, портившее все удовольствие. Мне хотелось быть похожим на Бруно, найти смелость открыто взбунтоваться и, не склоняя головы, принять наказание. Но я не слушался маму тайком, все сходило с рук, и мне было стыдно. Вот о чем я думал, пока ноги мокли в лужах. Золота мы так и не нашли: рано или поздно проход закрывал обвал или в шахте становилось так темно, что продолжать путь было невозможно, приходилось возвращаться назад.

Чтобы выплеснуть досаду, на обратном пути мы разграбляли какие-нибудь развалины. Пастушьи хижины, на которые мы натыкались в лесу, построенные из подручного материала, походили на норы. Бруно притворялся, что, как и я, видит их впервые. Он наверняка знал их как свои пять пальцев, но ему нравилось толкать дверь плечом так, будто он никогда в них не бывал. Мы забирали мятую сковородку или затупившийся серп, словно настоящие драгоценности, и, вернувшись в Грану, прежде чем расстаться, делили добычу.

Вечером мама спрашивала, куда мы ходили.

– Так, гуляли, – отвечал я, пожимая плечами. Сидя перед печкой, я не баловал ее подробностями.

– Видели что-нибудь интересное?

– Да, мама. Лес.

Мама глядела на меня печально, словно я постепенно от нее уходил. Она искренне считала, что все беды случаются от того, что людям нечего сказать друг другу.

– Для меня главное, что с тобой все в порядке, – сдавалась мама и оставляла меня одного со своими мыслями.

Зато в другом сражении, которое она вела в Гране, мама не сдавалась. С самого начала она переживала из-за того, что Бруно не учится, но понимала, что ничего не сможет сделать одна, нужно объединиться с родственницами мальчика. Она знала, что на мать Бруно не стоит рассчитывать, и переключилась на его тетю. Мама упрямо шла вперед: стучала в двери, заходила в дом, вновь и вновь возвращалась, проявляя настойчивость и упорство, пока тетя не пообещала отправить Бруно зимой в школу, а летом к нам делать уроки. Это была первая победа. Не знаю, что думал об этом дядя Бруно, возможно, у себя на выгоне он нас всех проклинал. А может, до мальчика просто никому не было дела.

Помню, как мы часами просиживали с Бруно у нас на кухне, повторяя историю и географию, хотя нас ждали лес, речка и небо. Его присылали к нам три дня в неделю, хорошенько вымыв и приодев. Мама просила Бруно читать вслух мои книги – Стивенсона, Жюля Верна, Марка Твена, Джека Лондона, а потом оставляла ему, чтобы он читал их на выгоне. Романы Бруно нравились, но с грамматикой он не дружил: для него это был тарабарский язык. Видя, как он путается в правилах итальянского, пишет с ошибками и неуверенно спрягает глаголы, я чувствовал обиду за него и злился на маму. Мне казалось несправедливым заставлять его заниматься. Однако Бруно не сопротивлялся и не жаловался. Он понимал, насколько это важно для мамы, – возможно, потому, что раньше никто не обращал на него внимания, и он упорно старался все выучить.

Иногда летом ему разрешали ходить с нами гулять – для него это был настоящий праздник, искупавший трудности учебы: не важно, вел ли нас отец на очередную вершину или мы просто шли с мамой на луг и устраивали пикник. В такие мгновения Бруно преображался. От природы непослушный, он подчинялся нашим семейным правилам и обычаям. Со мной он вел себя как взрослый, но с моими родителями радостно возвращался в детство: маме он разрешал кормить себя, одевать, ласкать, к отцу проявлял уважение, граничившее с восхищением. Я видел, как он следует за отцом по тропе, как, не раскрывая рта, выслушивает его объяснения. Обычные сценки из жизни обычной семьи, но Бруно никогда ничего подобного не переживал, в глубине души я гордился тем, что дарю ему такие подарки. С другой стороны, я смотрел на Бруно и отца, на то, насколько они понимали друг друга, и думал, что Бруно был бы ему хорошим сыном – не лучшим, чем я, но более подходящим. У Бруно всегда была куча вопросов, и он, не стесняясь, задавал их отцу. От Бруно исходила уверенность, позволявшая строить доверительные отношения с моим отцом, а еще у него были крепкие ноги и он мог повсюду следовать за ним. Вот о чем я думал, но потом гнал прочь подобные мысли как нечто постыдное.