Восемь гор

– Странно. Все равно я ничего не понимаю.

– В чем?

– В ваших секретах.

– О чем они говорили с дядей?

– Обо мне, – сказал Бруно.

Тогда я присел рядом. То, что он мне рассказал, не стало для меня сюрпризом. Родители давно это обсуждали, чтобы понять, что они замышляют, не нужно было подслушивать: накануне они предложили Луиджи Гульельмине забрать Бруно с собой в сентябре. Забрать в Милан. Поселить у нас дома и отдать учиться. В техникум, в училище или куда он захочет. Они решили дать ему испытательный срок: если за год Бруно поймет, что это ему не подходит, следующим летом он вернется в Грану. Если нет – останется у нас, пока не получит диплом. Как жить дальше, он потом сам решит.

Я слушал Бруно, а в ушах звучал мамин голос: “Забрать его с собой. Сам решит. Как жить дальше”.

– Твой дядя на это никогда не пойдет, – сказал я.

– А вот и не угадал, – ответил Бруно. – Знаешь, почему?

– Почему?

– Из-за денег.

Он поскреб пальцем землю, подобрал камешек и прибавил:

– Кто за все это заплатит? Для дяди только это имеет значение. Твои сказали, что берут все расходы на себя. Еда, жилье, учеба – всё. Ему это выгодно.

– А тетя что говорит?

– Она согласна.

– А мама?

Бруно фыркнул. Швырнул камень в воду. Камень был такой маленький, что не произвел ни малейшего шума.

– Что говорит мама… Как обычно. Ничего.

Прибрежные камни покрывала засохшая грязь. Черная корка толщиной в ладонь – по ней было ясно, насколько поднималось озеро по весне. Сейчас питавший его снег лежал в ущельях серыми пятнами, затянись лето – он бы и вовсе растаял. Кто знает, что станет с озером, если не останется снега.

– А ты? – спросил я.

– Что я?

– Тебе-то самому хочется?

– Уехать в Милан? – спросил Бруно. – Да не знаю. Я со вчерашнего дня стараюсь вообразить, как все будет. И не получается, я этого просто не представляю.

Мы помолчали. Зная Бруно, я, не пытаясь ничего представить, был против подобной идеи. Бруно возненавидит Милан, а Милан погубит Бруно, как когда тетя умывала его, наряжала и отправляла к нам зубрить глаголы. Я не мог взять в толк, зачем лезть из кожи вон, чтобы превратить его в кого-то другого. Что плохого в том, что Бруно всю жизнь будет пасти коров? Я не осознавал, что рассуждаю как последний эгоист: дело было не в Бруно, не в его желаниях и не в его будущем, я просто хотел, чтобы он не менялся – он был моим другом, моим летом, моими горами. Мне хотелось, чтобы в горах все оставалось как есть, даже обгорелые развалины и навозные кучи на дороге. Чтобы Бруно, развалины и навозные кучи не менялись, а застыли и ждали меня.

– Может, сказать им? – предложил я.

– О чем?

– Что ты не хочешь ехать в Милан. Что хочешь остаться здесь.

Бруно повернулся и взглянул на меня. Нахмурился. Он не ожидал такого совета. Наверное, он и сам так думал, но ему не нравилось, что так думал я.

– Ты с ума сошел? – сказал он. – Я здесь не останусь. Всю жизнь хожу вверх и вниз по горам.

Он поднялся, сложил руки рупором и, стоя посреди луга, крикнул:

– Эй! Ты меня слышишь? Это я, Бруно. Я уезжаю!

Его голос отразился от склона Гренона и эхом вернулся к нам с противоположного берега озера. Мы услышали, как посыпались мелкие камешки. Крик напугал серн, которые принялись карабкаться вверх по скалам.

Серн показал мне Бруно. На скалах они были почти незаметны, но на заснеженном участке я их пересчитал. Маленькое стадо, пять особей. Выстроившись гуськом, они поднялись по снегу, добрались до гребня и замерли на мгновение, словно желая взглянуть на нас в последний раз, прежде чем исчезнуть. Потом ушли одна за другой на противоположный склон.

Тем летом мы должны были подняться на очередной четырехтысячник – на Кастор. Каждый год мы с отцом брали одну из вершин Монте-Роза, чтобы триумфально завершить сезон после долгих тренировок. Я по-прежнему ходил на ледник и мучился, но я привык к недомоганию, оно стало частью гор, как подъем до зари, сублимированные продукты, которыми нас кормили в горных приютах, и карканье живущих высоко в горах воронов. Наши походы больше не были приключением. Я тупо делал шаг за шагом, до самой вершины меня все время мутило. Я ненавидел все это, ненавидел белую пустыню, но гордился взятыми четырехтысячниками как доказательствами отваги. В 1985 году отцовский черный фломастер отметил пик Винсент, в 1986 году – Ньифетти. Отец считал, что на них мы тренировались. Он поговорил со знакомым врачом и узнал, что с возрастом горная болезнь проходит, года через три-четыре можно будет подумать о серьезных походах: подняться на хребет Лискамм или на пик Дюфур.