Восемь гор

Отец развел руками. Я смотрел на него сзади и представлял, что он говорит: “Спокойно, спокойно!” Человек что-то прошипел, оскалив гнилые зубы. Лицо у него тоже было больное, опухшее, – я был еще слишком юн и не понимал, что это из-за пьянства. Мужчина скривился, и в это мгновение я сообразил, на кого он похож – на Луиджи Гульельмину. Отец начал тихо жестикулировать. Я знал, что он что-то объясняет, и, зная его, понимал, что его доводам нечего противопоставить. Мужчина опустил глаза – я тоже всегда так делал. Казалось, он передумал, но руки все же не разжимал. Отец раскрыл ладони, словно говоря: ну что, мы друг друга поняли? Что будем делать дальше? В том, как он стоял босиком и разговаривал с мужчиной, было что-то потешное. След от носков четко отделял бледные щиколотки от покрасневшей кожи под самым коленом, – то, что не закрывали пумпы. Передо мной был образованный, уверенный в себе человек, привыкший указывать другим, который только что обжег на леднике голени и пытался вести беседу с пьяным жителем гор.

Мужчина решил, что хватит его слушать. Безо всякого предупреждения он опустил правую руку, сжал кулак и ударил отца в висок. Впервые я увидел, как по-настоящему бьют кулаком. Звук удара костяшками пальцев по скуле долетел до ванной – резкий, словно удар палкой. Отец отступил на два шага, покачнулся, но устоял на ногах. Руки у него сразу повисли, он немного ссутулился. Со спины он казался опечаленным. Прежде чем уйти, мужчина что-то прибавил – то ли угрожал, то ли что-то обещал. Я не удивился, увидев, что он пошагал к дому семейства Гульельмина. За время недолгой стычки я понял, кто это.

Он вернулся заявить о правах на то, что принадлежало ему. Конечно, он не понимал, что накинулся не на того человека. Но это мало что меняло: отца ударили кулаком по лицу, чтобы кое-что прояснилось в маминой голове. Реальность вторглась в придуманный мамой идеальный мир, доказала ее самонадеянность. На следующий день Бруно и его папаша исчезли. У моего отца вздулся здоровенный фингал. Ему было больно: вечером он сел в машину и поехал в Милан, но вряд ли только из-за глаза.

Следующая неделя была для нас в Гране последней в том году. Тетя Бруно пришла поговорить с моей мамой – испуганная, настороженная, обеспокоенная, – ей не хотелось терять таких надежных жильцов. Мама ее успокоила. Она уже думала о том, как минимизировать последствия, сохранить с таким трудом выстроенные отношения.

Мне эта неделя показалась бесконечной. Часто лил дождь: горы затянулись низкими облаками; когда они редели, на высоте трех тысяч метров был виден первый снег. Мне хотелось отправиться по одной из знакомых троп и побродить по снегу, не спрашивая ни у кого разрешения. Но я так и просидел всю неделю в деревне, обдумывая увиденное и испытывая угрызения совести из-за собственных чувств. А потом в воскресенье мы заперли дом и тоже уехали.

Глава 4

Увиденная сцена стояла у меня перед глазами до тех пор, пока пару лет спустя я сам не набрался смелости причинить боль отцу. Это был только первый удар, куда более сильную боль я причинил ему на равнине, позднее, но сейчас мне кажется правильным, что в возраст бунта я вступил в горах, где началось все самое главное в моей жизни. Дело не стоило и выеденного яйца: мне было шестнадцать, и однажды отец решил, что пора мне попробовать заночевать в лесу, в палатке. На развале, где торговали армейской экипировкой, он нашел старую тяжеленную палатку. Отец задумал поставить ее где-нибудь у озера, половить рыбы так, чтобы нас не застукала лесная инспекция, на закате развести костер, пожарить рыбу, ну а потом, наверное, допоздна сидеть у костра, пить вино и петь песни.

Вообще-то отец не любил походы с палатками, и я подозревал, что он готовит для меня что-то еще. В последнее время я словно забился в угол, откуда безжалостным взглядом наблюдал за жизнью нашей семьи. Неискоренимые привычки родителей, невинные вспышки отцовского гнева, которые мама ловко гасила, мелкие хитрости и уловки, к которым они прибегали, сами того не замечая. Отец был вспыльчивым, авторитарным, нетерпимым, мама – сильной, спокойной, приверженной традициям. Каждый из них играл свою роль, зная, что другой сыграет свою: они не ссорились по-настоящему, а разыгрывали спектакль с предсказуемым финалом, я же был заперт с ними в одной клетке. Теперь мне захотелось сбежать. Но сказать об этом не получалось: я не раскрывал рта, не протестовал – наверное, ради того, чтобы меня разговорить, отец и придумал историю с палаткой.

После обеда он разложил вещи на кухне и поделил груз на две части. Одни колышки и дуги весили килограммов десять. Плюс спальники, ветровки, свитера, еда: рюкзаки были набиты до отказа. Стоя на коленях, отец ослабил ремешки рюкзаков до предела, потом начал складывать, запихивать, надавливать, сражаясь с весом и объемом вещей, – я уже представлял, как тащу этот груз и обливаюсь пóтом в послеобеденную жару. Однако злил меня не тяжелый рюкзак. Злил придуманный им или ими сценарий – костер, озеро, форель, звездное небо, близость отца и сына.