Восемь гор

– Папа, – сказал я, – брось, не надо.

– Погоди, погоди, – ответил он, запихивая что-то в рюкзак и полностью этим поглощенный.

– Нет, я серьезно, не надо.

Отец замер и посмотрел на меня. После сражения с рюкзаком у него на лице была написана ярость, и он глядел на меня так, что я тоже почувствовал себя непокорным рюкзаком, ремешком, который его не слушается.

Я пожал плечами.

Отец считал, что, раз я молчу, говорить будет он. Он перестал хмуриться и сказал:

– Давай что-нибудь вытащим! Поможешь мне, ладно?

– Нет, – ответил я. – Мне это совершенно не нужно.

– Что не нужно, палатка?

– Палатка, озеро, вообще все.

– Что значит “вообще все”?

– Мне не хочется. Я с тобой не пойду.

Для отца это был сильнейший удар. Я отказывался пойти с ним в горы: однажды это должно было произойти, полагаю, он этого ожидал. Но порой мне кажется, что, поскольку сам он вырос без отца и в юности не бунтовал, к моему бунту он был не готов. Его это очень задело. Он мог бы меня расспросить, ведь ему представился удобный случай меня выслушать, но, судя по всему, отец не был на это способен, ему это не приходило в голову, он был слишком обижен, чтобы догадаться со мной побеседовать. Он бросил на кухне рюкзаки, палатку и спальники и пошел прогуляться. Я почувствовал облегчение.

Бруно выпала иная судьба: теперь он работал каменщиком вместе со своим отцом. Я его почти не видел. Работали они высоко в горах, строили альпийские приюты и выгоны, всю неделю ночевали на стройке. Я встречал Бруно по пятницам или субботам – не в Гране, а в каком-нибудь баре внизу в долине. Теперь, когда я избавился от обязанности заниматься альпинизмом, у меня появилась куча свободного времени, и, пока отец штурмовал вершины, я спускался из Граны вниз в поисках ровесников. На третий или четвертый раз меня приняли в компанию отдыхающих: я проводил дни, сидя на лавочке у теннисного корта или за столиком бара, надеясь, никто не заметит, что у меня нет денег и я ничего не могу заказать. Я слушал чужую болтовню, разглядывал девушек и периодически посматривал на горы. Я различал пастбища и малюсенькие белые пятнышки – беленые хижины. Различал ярко-зеленый цвет лиственниц и темно-зеленый елей, солнечную и теневую стороны. Я знал, что у меня мало общего с приехавшими из города отдыхающими, но мне хотелось преодолеть тягу к одиночеству, побыть среди людей, посмотреть, чем это закончится.

Потом часов в семь в баре появлялись рабочие, каменщики, крестьяне. Они вылезали из фургонов или внедорожников – грязные, запачканные известкой или опилками. Они ходили вразвалку почти с самого детства, словно постоянно таскали тяжелые грузы. Вставали у стойки, начинали всех поносить и жаловаться на жизнь, заигрывали с официантками и по очереди угощали друг друга. Среди них был и Бруно. Он накачал мускулы и охотно их демонстрировал, закатывая рукава рубашки. У него была целая коллекция шапок, из заднего кармана джинсов торчал бумажник. Это-то и производило на меня самое сильное впечатление: когда еще я сам начну зарабатывать. Бруно денег не считал и, угощая всех, расплачивался, как делали остальные – протягивая свернутую банкноту.

Потом наступал миг, когда, не отходя от барной стойки, он поворачивался и с тем же расслабленным видом смотрел в мою сторону. Он знал, что встретит мой взгляд. Бруно здоровался со мной кивком, я в ответ приподнимал ладонь. Секунду мы глядели друг на друга. И все. Никто этого не замечал, больше за весь вечер мы не встречались глазами, и я не понимал, что означает его приветствие. “Я тебя не забыл, я скучаю”. Или: “Прошли всего два года, а кажется – целая жизнь. Точно?” Или: “Эй, Бэрью, а ты что тут делаешь?” Я не знал, что думал Бруно о стычке между нашими отцами. Жалеет ли он, что все так кончилось, или сегодня эта история кажется ему далекой, почти выдуманной, как и мне? Бруно не выглядел несчастным. Скорее, несчастным выглядел я.

Отец Бруно стоял с ним в толпе у барной стойки – среди тех, кто кричит громче других и у кого стакан вечно пуст. С Бруно он разговаривал как с приятелем. Мне не нравился отец Бруно, но в этом я им завидовал: внешне их ничего не связывало, в их голосах не было ни грубости, ни заботы, ни раздражения, ни близости, ни неловкости. Со стороны никто бы не сказал, что это отец и сын.