Восемь минут тревоги

Его снесло на гребне осыпи недалеко, развернуло и прижало к выщербленному прохладному валуну. А Чупрову казалось, что это он достиг, наконец, желанного колодезного дна, прервавшего его тягучий безвольный полет. И там, в непроницаемом мраке колодца, сначала было тихо, лишь двигались в хороводе какие-то многочисленные неопределимые существа. Безликие и бестелесные, они мельтешили перед глазами в строго определенном порядке, будто пчелиный рой в пору весеннего медосбора.

Почему внезапно ему подумалось про весну и даже как будто навеяло свежие ее запахи? Этого он не знал. Бочком притиснутый к валуну, беспамятно и спокойно лежа в его углублении, словно и впрямь на дне колодца, Чупров пристальней пригляделся к порхающим беспрерывно существам и с приятным удивлением вдруг признал, обнаружил в них настоящих пчел, теплых и мохнатых. Он протянул руку, чтобы для большей достоверности потрогать одну из них, однако вместо руки у него из-под куртки простерлось невесомое слюдяное крылышко, затрепетавшее на слабом ветру, потом выпросталось второе, и Чупрова, вмиг странно уменьшившегося, подхватило этим легким ласковым ветерком, подняло над удушливым срубом колодца, а опустило далеко-далеко от доконавшего его горного перевала, в маленьком солнечном городке под Калининградом, на диво напоминавшем его родной приграничный Багратионовск, где Чупров рос и жил, — опустило как раз перед бюстом полководца, на площади.

Со своей микроскопически малой высоты, тараща глаза снизу вверх, Чупров изумленно огляделся.

Пахло железом. Металлический Багратион смотрел вдаль с прямоугольного столба пьедестала прямо и осуждающе, словно все еще ожидал погубивших его врагов, словно и сейчас готов был вновь сразиться с ними в тяжком смертельном: бою. А вся небольшая площадь, казалось Чупрову, была его бастионом.

От площади во все стороны вольно разбегались крытые асфальтом наклонные улочки, а вдоль них, сколько хватало глаз, в бесшумном салюте весне распушили свои лимонно-желтые зонтики цветов пряные липы.

С недалеких чистых озер до Чупрова доносило прохладу, рядом, нежась на солнце, усыпляюще ворковали голуби, и вообще все было хорошо.

Чупров жадно вдыхал полузабытый аромат цветущих лип, наслаждался так просто открывшейся ему легкостью и свободой передвижения во времени и пространстве, благодаря которой он мог в мгновение ока покинуть площадь с суровым Багратионом и очутиться под теплыми, в мучной пыли, сводами городской хлебопекарни, полюбоваться на принимавшую готовые хлеба из печи мать, а затем так же незаметно, минуя проходную с пристальным вахтером, перенестись на свой электроремонтный завод, посидеть у заградительной сетки испытательного стенда со множеством кнопок на передней панели, бесконечно долго, с наслаждением слушая музыку плавно работающего мотора, окутанного грозовыми запахами голубых электрических разрядов…

Чупров слегка пошевелился в выщербине валуна, и острая боль от ссадин, полученных при падении, вновь возвратила его в колодец, затушевав плотным грифелем действительности эфирное видение позолоченных солнцем лип и недремлющего Багратиона в темной бронзе… Чупрова вновь окружили какие-то суетливые бестелесные твари, мельтешащим хороводом увлекая за собой в неведомую даль, и пока Чупров нехотя брел за ними, не в силах возражать и сопротивляться, повсюду звучала печальная торжественная мелодия.

Плотный мрак по-прежнему окружал Чупрова и диковинных его провожатых. Но потом впереди прояснилось, и в светлом прогале прорезалось до боли знакомое лицо запыхавшегося начальника заставы лейтенанта Апраксина и Чупров потянулся было к низко склоненному над ним озабоченному лицу офицера, будто услышал знакомую короткую команду «Подъем!» и немедленно готов был ее исполнить. Однако уже через мгновение молочный туман скрыл от глаз это видение. Но оставался крепкой связью с реальным миром встревоженный голос Апраксина:

— Саша, что ты?.. Саша…

Чупров медленно, через силу разнял тяжелые веки, в которые словно насыпали песку, шевельнул губами, давая знать, что все слышит и понимает. Лейтенант же, напротив, не понял, потому что, не переспрашивая, позвал куда-то через плечо:

— Лыгарев! Быстро вниз, к муравейнику.

Радист Лыгарев расторопно бросился к муравьиной куче, захлопал обеими руками по живому холму, объятому встревоженной беготней, потом сцепил ладони ковшиком, бережно донес до Чупрова жгучий муравьиный запах, дал вдохнуть. Пальцы у него были длинные, под ногтями чернела тонкими серпиками грязь.

— Дыши, вояка! Тяни в себя глубже.