Восемнадцать дней

Обходим других больных — инфаркт миокарда, сосудистый криз и тому подобное.

Лекарства всем им были даны своевременно и оказали свое благотворное действие.

— Очень хорошо, сестра, просто прекрасно.

Она удовлетворенно улыбается, как человек, исполнивший свой долг.

— Недаром же я двадцать лет работаю.

— А там что?

В последней палате горит лампочка. Женщина лет семидесяти, в белой больничной рубашке, очках и чудовищной, черной, украшенной перьями и цветами, шляпе на голове, жадно читает бульварный роман.

— Это что еще такое?

— Видно, ей не спится.

У старухи багровый нос и лицо, испещренное синими прожилками. Я пытаюсь отодвинуть неприятный разговор и рассматриваю историю болезни, в которой пока ничего не записано.

— У вас что, даже имени нет?

— Было, но я его забыла.

— На что вы жалуетесь?

— Я здоровее вас, доктор. В моем возрасте вы уже давно будете на том свете.

Для трех часов ночи шутка представляется мне мрачной.

— Где вы живете?

— При государственной лотерее, месье, — смеется она.

Я тут же вспоминаю прилавки с полотняными навесами, за которыми продают на улице «счастливые» билеты. Бродяги — странная категория людей — они вечно странствуют, живут и умирают на тротуарах, питаясь милостынью или объедками из мусорных ящиков. Благодушная порода людей, утративших какую-либо связь с обществом и своей прежней жизнью. Они довольствуются ничем, не надеются ни на что и никого не боятся. Все-таки, с наступлением осени, и тем более холодной сырой зимы, гостиница «Государственная лотерея» становится неудобной даже для тех, кто приспособился к ее весьма убогому комфорту. Ветер пронизывает улицы, бульвары и переулки окраин, пробирается под своды мостов, мелкий дождь однообразно стучит по мостовой из свинцово-серого гранита, от речной воды тянет въедливой сыростью. Тепло и светло только на станциях метро, но к полуночи они закрываются… Сквозь старую, изношенную, рваную одежду, худые ботинки и полусгнившие войлочные боты легко проникает холод, старые ноги зябнут от сырости, снега и грязи, мусорные ящики становятся мокрыми и скользкими. Это тяжелая пора для городских бродяг, мучительные месяцы, когда те, у кого есть квартира, служба, место в жизни, торопятся больше, чем когда-либо, мчатся в свою теплую, гостеприимную квартиру, забывая бросить мелкую монетку стынущему на холоде нищему, пора простуд, болей в суставах, чахотки…

— Сейчас как раз то время, когда они начинают приползать сюда, к нам, и не напрасно — мы у них всегда обнаруживаем какую-нибудь болезнь, — шепчет мне сестра. — Но они все равно здесь не залеживаются, не выдерживают более двух-трех дней больничной обстановки, будто боятся застрять между четырьмя чистыми стенами, в теплой палате, на белой койке…

При желании это явление можно перевести на научный язык — боязнь закрытого помещения, делириум амбулатории, или как-нибудь по-иному, но я предпочитаю не делать этого, потому что не знаю, что такое бродяжничество — болезнь или же невозможность приспособиться к окружающему миру. Я предпочитаю не делать этого и потому, что старуха разглядывала нас с явной и вполне оправданной иронией. Она считала нас дурачками, которых ничего не стоит провести, готовых поверить ей и предоставлять кров и трехразовое питание так долго, как ей заблагорассудится. Но она ошибалась, а мы притворялись, что даем себя обмануть.

В ногах койки лежит небрежно спрятанная литровая бутылка, на три четверти заполненная кислым красным, самым дешевым вином.

— Это что еще такое?

— Подарок друзей.

— Здесь вино запрещено.

— Не могла же я отказать друзьям. Это было бы неприлично.

Пока мне преподают этот небольшой урок благопристойности, дежурную сестру бросает в краску — она чувствует себя виноватой в том, что допустила непозволительное и прискорбное нарушение правил.

— Чтоб я не видел больше здесь этого вина.

— Слушаюсь.

С поразительным для своих лет проворством старуха соскочила с койки и схватила бутылку. Я подумал, что она собирается вылить вино в умывальник, но она поднесла горлышко ко рту и несколькими большими глотками опорожнила всю бутылку.

— Пожалуйста — вина больше нет. Так хорошо?

— Прекрасно…

Даже строгая медсестра с трудом сдерживает улыбку. В коридоре она пытается мне объяснить:

— Старуха была в тяжелом состоянии. Только совсем недавно пошла на поправку.

— Это видно.

Мы возвращаемся к своим делам. Сестра из приемного покоя отложила в сторону вязание и теперь наводит порядок на столе. Нынешняя ночь как будто спокойнее других. По существу, она уже на исходе — к половине пятого небо начинает светлеть. Дождь перестал, и в обрывках разорванных ветром туч видны бледнеющие звезды.