Восемнадцать дней

— Да, — сказал Себастьян Ионеску, — выглядите вы прекрасно. Жаль, что я не могу выставить вас в витрине. Что вы хотите мне доказать? Мне! Или вы меня за сердобольного приняли? Ну вот что. Кончайте эту дурацкую комедию. А то я вас отдам в руки Сульфинеску. Вы ведь знаете, какой он несдержанный.

Ионеску говорил, делая короткие паузы. Арестованные слушали молча. Никто не произнес ни слова и тогда, когда он кончил.

— Я вас еще раз спрашиваю: прекратите вы или нет весь этот идиотизм?

И снова ему никто не ответил.

— Я вас предупреждаю, что могу отдать вас под суд за попытку к самоубийству.

Пятеро упорно молчали.

— Уведите арестованных. Верните их в камеру. Вот этого оставьте.

Он показал на Балинта.

Остальных погнали назад, в импровизированную камеру под крышей. Поднимались они наверх тяжело и долго. Мышцы ослабли и перестали слушаться. Колени подгибались, и не было сил их выпрямить. Они подтягивались, ухватившись за перила, и по лестнице скорее вползли, чем поднялись.

Добравшись до камеры, рухнули на подстилки, задыхаясь и обливаясь потом. Прошло какое-то время, прежде чем они смогли заговорить хотя бы шепотом.

Балинта притащили через час и забрали другого.

Балинт тут же свалился, еле переводя дыхание. Когда Бота увидел, что тот немного пришел в себя, подполз к нему и шепотом спросил:

— Били?

— Нет.

— Чего добивались?

— Да все того же. И еще — кто придумал забастовку с отказом от воды.

Вдруг он рассмеялся.

— Он все время пил воду. Наливал в стакан и пил. Комиссар тоже пил. И надзирателя поили. Как в цирке. Все пьют да пьют, прямо как в цирке.

Парень хохотал безудержно, еле выговаривая слова, захлебываясь в смехе.

— Успокойся, малыш. Ну, возьми себя в руки…

— Да сейчас… сейчас… Знаешь, прямо как в цирке! Пьют и пьют…

— Ну, ну, спокойнее! Они по-всякому сейчас пробуют, понял? Попали в тупик!

— Да, конечно, — простонал Балинт и обессиленно всхлипнул.

На пятый день утром вызвали на допрос Боту. Ему еще удавалось держаться на ногах. Он старался беречь силы, спускаясь по ступенькам, таким образом, чтобы не сгибать колени. А то потом нужны были бы неимоверные усилия, чтобы их выпрямить. Судорожно держался за перила, наваливаясь плечом на стену, и так сходил со ступеньки на ступеньку, а на лестничных площадках передвигался, не отрывая подошв от пола, волоча ноги, чтобы быть уверенным, что не упадет.

Его привели прямо к Сульфинеску.

— Долго заставляешь себя ждать, уважаемый.

Сульфинеску стоял, подбоченившись, посередине «лаборатории», широко расставив ноги. Без кителя, в рубашке с закатанными рукавами. Глядя на его волосатые руки, на упершиеся в бока тяжелые кулаки, Бота подумал: «Ну, сегодня у него серьезные намерения. Дешево не отделаюсь». На слова Сульфинеску он ничего не ответил. Остановившись у двери, старался держаться прямо.

— Садись туда! — приказал Сульфинеску, показывая на знакомый длинный стол. Бота уже лежал на нем однажды, крепко к нему привязанный.

На краю стояла тарелка, лежала вилка и кусок хлеба. «В жизни не смогу больше взять в рот телячье жаркое», — подумал Бота. Он не двинулся с места, и Сульфинеску яростно заорал:

— Садись, тебе говорят!!!

Почувствовал, что его силой тащат и швыряют на стул. Тарелка оказалась теперь прямо перед ним. От кисловатого запаха мяса и сметанной подливки его затошнило.

— Ешь! — услышал он, но не шевельнулся.

Бешеный крик Сульфинеску раздался над самым ухом, он почувствовал сначала оглушительный удар, от которого екнуло и заныло под ложечкой, и только потом острую боль в темени. Держаться прямо, даже просто сидеть на стуле, уже было невозможно. Внутри что-то дрожало и пульсировало, пока он медленно сползал со стула. «Все еще избивает», — подумал он и, стукнувшись лицом о цементный пол, не ощутил боли. Вспомнив совет Ванку, он закрыл глаза, расслабился и старался не напрягать мускулы, хотя Сульфинеску бил его ногами в ребра, в лицо, в спину. Лежал, скорчившись, неподвижно, как мертвый, и сдерживал стоны. Будто сквозь сон услышал:

— Окатить водой!

Вода, которую на него вылили, принесла облегчение, но он лежал все так же скрючившись, замерев, пока не почувствовал, что дышать стало легче. Лишь тогда он открыл глаза. Его посадили на тот же стул, перед тарелкой с жарким.

— Я тебя научу есть!

Сульфинеску схватил его за подбородок и стал давить, разжимая стиснутые челюсти. Бота пронзила острая боль, как будто он попал к зубному врачу и тот вырывает ему без анестезии коренной зуб. Перед глазами плясали слепящие огненные круги. Он не выдержал. Несмотря на все его сопротивление, челюсти разжались. Он напрягся так, что заныл затылок, заболела спина, застучало в голове, но челюсти все-таки медленно раздвинулись. Он ощутил во рту мясо, но оно отдавало тиной и болотом, и Бота с отвращением его выплюнул.

— Ах ты, сволочь, мать твою так…

Но теперь Бота уже не испытывал боли от сыпавшихся на него ударов. Только слышал глухой стук. Покачнулся и стал валиться на бок. Инстинктивно расслабившись, снова сполз на пол.

Его снова облили водой и водворили на место.

— Не хочешь есть, гадина, так пить заставлю!