Восемнадцать дней

5

Каждый день я встречал сестру Джеорджетту и каждый день ждал: вот хоть сегодня она сообщит что-нибудь хорошее. Когда она сказала мне, что никакой надежды больше нет, я ударил ее два раза по лицу. Сам не свой, я помчался в больницу: железные ворота были заперты. Я перелез через забор; меня схватили два фельдшера и потащили в приемный покой. Мне пришлось упрашивать их в течение получаса, обещать билеты на кинокомедию со Станом и Браном, и лишь после этого они мне выдали больничный халат и костыль. Я проник в здание под видом больного, и теперь уж никто ко мне не придирался. Прихрамывая, время от времени даже останавливаясь, якобы чтобы перевести дух, я заковылял к шестой палате, уверенный, что найду там Тудора в хорошем настроении. Сколько бы ни доказывала мне сестра Джеорджетта и другие, я не мог представить себе его прикованным к больничной койке, обессиленным, побежденным, уступившим смерти.

Палата номер пять: две койки, два старика с повязками на головах. Можно подумать, что это ярые враги и что они бодались, как бараны, сшибаясь лбами… Теперь, сожалея о своем безрассудстве, притихшие и жалкие, они лежали и смотрели влажными глазами в потолок.

— Заходите к нам.

— Извините.

— Заходите, заходите.

— Извините.

— Вам что тут надо? — обратился ко мне другой старичок в белом халате, появившийся на пороге. Резким жестом он вырвал у меня костыль, намереваясь огреть меня ниже спины.

— Сбросьте халат, — приказал он мне, — и моментально убирайтесь отсюда.

— Я хочу повидать Тудора.

— Это невозможно.

— Я пришел от имени молодежной организации, — заявил я и с важным видом вынул удостоверение, которое ни в коей мере не давало мне права посещать больницы и интересоваться судьбой больных. — Могу я узнать, с кем имею честь?

— Доктор Мовиляну, — представился человек, не подавая руки. — Очень сожалею, да, да, очень и очень сожалею, но я должен поставить вас в известность, что в последние дни положение вашего друга весьма ухудшилось и я боюсь…

— А может быть, он не боится.

— Да, да, конечно… конечно…

— В своей жизни он никого и ничего не боялся.

— Да, конечно… У меня нет никаких оснований не верить вам.

— Вы забываете одну элементарную вещь, — сказал я ему ироническим тоном, — вы забываете, что речь идет не просто о больном, а о молодом человеке, закаленном обстоятельствами… о борце. Сотни и тысячи юношей интересуются его жизнью, пишут ему, ждут его.

— Заключение специалистов весьма недвусмысленно, — уточнил доктор Мовиляну, раздраженный этим разговором. — Сообщите своим товарищам, что в данный момент любое хирургическое вмешательство было бы излишним, абсолютно излишним. Я знаю все, что вы там обсуждаете. И я должен согласиться, что у вас довольно точные сведения — я действительно отказался напрасно мучить его.

— Напрасно?

— Да, вы не ослышались, напрасно! — крикнул доктор Мовиляну, чтобы я наконец понял. — Я не могу оперировать человека, который практически… практически… до свиданья, сударь!

Сразу же после ухода доктора Мовиляну в коридоре появилось несколько больных — высоких, долговязых. Лица у всех были как незрелые лимоны. Они шли ко мне, тяжело шагая, кашляя, хромая, держась за стены. Я испугался, но напрасно: они просто попросили у меня сигарет.

Вернувшись домой, я написал доктору Мовиляну письмо, как бы от имени группы молодежи из какого-то села. В письме «мы» категорически требовали немедленно оперировать Тудора. В ближайшие дни я организовал еще около двадцати таких же писем. Написали доктору Мовиляну почти все друзья Тудора. Одна только Санда не захотела написать.

6