Восемнадцатое мгновение весны

Ему невольно вспомнилась сцена на квартире у Флорентины. До сих пор при воспоминании об этой сцене в нем подымается бессмысленная злость против Маргарет. И в то же время он испытывал к ней сострадание, особенно после этого инцидента. То, что с ними случилось, вероятно, мучило и ее.

– Ты что же, ожидал, что я буду церемониться с этой девкой, оттого что она тебе приглянулась? – опять начала она. – Тоже мне герой. Ты обманул меня, поступил низко, и это ничем не замазать!

– Да, мне жаль, что ты так поступила, повела себя как обычная лавочница, – зло ответил Вилли. – Называй меня дураком, гордецом, эгоистом, как хочешь, но я считал так нужным поступить – так и поступил. Вот и все дела! Они сидели и смотрели друг на друга ненавидящими глазами.

– Значит, ты хочешь очернить меня только из-за своего эгоизма, своих любовных похождений? – спросила она дрожащим голосом. – И ты говоришь мне это прямо в лицо? И ты смеешь?

– Да, – ответил он, глядя ей прямо в глаза, и еще раз повторил. – Да! Мужчина может иметь личную жизнь, и жена не вправе контролировать каждый его шаг. Главное, чтобы он во всем обеспечивал ее!

Она, полная яростного презрения, не уступала.

– До сих пор ты хоть не лгал, и это было в тебе самое лучшее. А теперь ты еще и лжешь! – и, взвинтив себя, решительно заявила: – Не вижу больше смысла жить с тобой здесь. Раньше ты был близкий мне человек, а теперь – нет!

Она надеялась, что он тоже ответит запальчиво и несправедливо.

Но он вдруг замолчал и медленно, слегка шаркая домашними туфлями, подошел к столу, машинально взял в руки стакан, понюхал его и сказал в раздумье:

– Что ж, теперь ты докатилась до конца, – и, все еще рассматривая стакан, добавил: – ты сама себе хозяйка.

Маргарет усталым шагом направилась к дверям в другую комнату.

– Прощай, Вилли, – сказала она.

– Ты что, хочешь уйти сегодня же? – спросил он.

– Да, сейчас уложу вещи и уеду к себе.

…Оставшись один, он пытался сохранить спокойствие. «А, пустяки, минутная вспышка. Утром успокоится и как всегда позовет меня завтракать».

Из смежной комнаты доносился голос Маргарет, которая говорила с кем-то по телефону. Слов было не разобрать. «Неужели она заказывает такси? Вздор, не может этого быть!». Он задумался, но, сделав над собой усилие, принялся за еду.

В прихожей раздался звонок. «Так и есть, это шофер такси, он пришел забрать чемодан. Надо ее удержать, ведь это ребячество – на ночь глядя уезжать!». И вдруг ему стало совершенно ясно, что это серьезно, что удержать ее он не сможет. Но он все еще надеялся: «Вздор. Не может она сделать такую глупость. Она же разумный взрослый человек. Она останется. Вот сейчас войдет и сделает вид, что решительно ничего не случилось».

Но Вилли услышал лишь голоса водителя и Маргарет. Потом все стихло, хлопнула дверь, и звякнул замок. Все, она действительно уехала.

От досады он тоже решил уехать, тем более что у него оставались неиспользованными около десяти дней от отпуска.

На следующий день Леман попросил у начальника отдела разрешение уйти в отпуск, предупредив, что поедет на курорт в районе Пенемюнде. Вечерним поездом он отбыл из Берлина.

Вилли остановился в маленькой гостинице, в деревне, кажется в той, где задержали Зандберга. Вечером вышел прогуляться. Деревня спала, все окна были темны. Он направился к морю. Волны нехотя лизали песок и с легким шипеньем сбегали обратно. Медленно плыли по небу облака. Они были длинные и тонкие, будто утомились от долгого странствия. Вилли стоял на мягком песке, широко расставив ноги и запрокинув голову. Он так долго смотрел на небо, что заболела шея и стало рябить в глазах. А в голове беспорядочно теснились мысли…

Уехать из Германии?.. Чепуха!.. Он же не политик. Ему отлично и здесь. Но будет ли когда-нибудь долгожданный покой, которым можно было бы наслаждаться с утра до вечера, ежедневно, летом и зимой. Война?.. Ну что же, может быть, и война: европейская, мировая – какая угодно. Германия со всеми немцами все равно останется на месте. А куда им деться? Никуда они не уйдут, кроме разве тех, кто окажется в армии, и тех, кого бросят в концлагерь, и тех, кто в тюрьмах, и тех, кто… Ого! Если так считать, то ведь на своем месте не останется ни одного немца, и меня тоже!

А что вы, собственно, господин, подразумеваете под «своим местом»? И кто имеет право определять это место для народа, как не сам народ?

И что же? Значит, за теми, кто обещает ему благополучие в обмен на верную службу, он не признает права определять место народа в жизни? Значит, то, что он сейчас делает, он делает не для народа, а против него? Он должен себе это прямо и честно сказать. Ну и что же, он не должен служить в гестапо, не должен брать из рук нацистов в награду деньги и покой?.. А если уйти уже нельзя? Тогда как? Выход один – найти там такое место, чтобы как меньше приносить вреда народу! В конце концов, всегда можно сослаться на болезнь…

Вилли медленно пошел к деревне. Таинственные шорохи, которые принято называть тишиной, слышались вокруг…