Восемнадцатый скорый

Вагон поплыл мимо. В лицо сыпнуло снегом с гармошки тамбура.

— Товарищ курсант!

Приложив ладонь к виску, перед Родиным стоял патруль. Тот самый длинный, прыщеватый парень с сержантскими лычками.

— Прошу пройти к начальнику патруля!

Алексей глянул через плечо. В стороне, в сопровождении солдата, стоял, покашливая в кулак, худощавый капитан.

Кажется, влип! И весьма глупо!

— Прошу пройти! — повторил патрульный.

Алексей недружелюбно, словно этот длинный сержант был виновником случившегося, смерил его взглядом и, повернувшись, устало, отнюдь не так, как того требовал устав, пошел к начальнику патруля.

Капитан умышленно не замечал его расслабленной походки. Даже не сделал замечания на этот счет, может, потому, что и сам не придавал серьезного значения внешним атрибутам, может, потому, что не был уверен в способностях курсантов летного училища по части строевой подготовки.

Капитан вяло на уровне глаз шевельнул пальцами.

— Товарищ курсант, вашу увольнительную!

«Ведь знает, что не суббота, — Алексей вызывающе смотрел на капитана, — какая может быть увольнительная». Это была его третья «самоволка» сюда на вокзал, к вечернему поезду, в надежде увидеть ее. Две сошли с рук. Прикрыли ребята. За третью, видать, придется держать ответ.

IX

Дверь осторожно приоткрылась. Борисенко хмуро глянул на вошедшую молодую женщину, с трудом вспоминая, кто такая.

— Можно, Иван Данилович!

— Чего же спрашивать, коль вошла? — недовольно сказал он.

Борисенко извлек из черного пластмассового стаканчика, стоявшего на левом углу письменного стола, свой любимый шестигранный карандаш. Была у него привычка, разговаривая с подчиненными, вертеть в руках этот синий «деловой» карандаш, ощущая его крепкие грани. Он не помнил, у кого перенял эту привычку, но за годы работы начальником резерва, разговаривая ли с кем по телефону, принимая ли кого в своем кабинете, извлекал из стакана именно этот синий «деловой» карандаш, который, странное дело, придавал ему уверенность. Эта его привычка не осталась не замеченной у подчиненных, и как-то года два назад, выпустив новогоднюю стенгазету, они поместили на него дружеский шарж, сделав весь упор на его любимый «деловой» карандаш, придав ему невероятно огромные размеры.

Этот шарж долго занимал Борисенко, он с пристрастием вглядывался в него, пытаясь уяснить, нет ли чего в этом шарже обидного, язвительного, но вроде бы ничего оскорбительного для себя в нем не нашел. И даже позвал как-то вечером жену, хотя не любил, когда Лидия приходила к нему на работу, посмотреть, как его изобразили в стенгазете. Она, взглянув на шарж, сказала: «Ишь какой бюрократ!» Сказала так, чтобы уколоть. Это за ней водилось. Но мнению жены он как раз менее всего доверял.

«С какой-нибудь просьбой», — неприязненно подумал Борисенко, присматриваясь к новенькой, мучительно вспоминая, кто же такая.

— Я из бригады Эргиша Каспаровича. Пришла вот просить за Широкову.

Борисенко поправил воротник синей форменной рубашки, показавшейся ему в эту минуту тесным. Теперь он вспомнил, что за курносая птичка перед ним. Напарница Широковой. Селихова? Кажется, так!

— А что за нее просить? — сказал Борисенко, покручивая карандашом. — С Широковой, по-моему, все ясно!

— Уж если, наказывать, то нас обеих, — сказала Селихова, — я была ведь с ней в той поездке.

— Это можно! — охотно пообещал Борисенко, странно ухмыльнувшись.

— Но Широкова ни при чем!

— Ничего, другой раз умнее будет, — возразил Борисенко.

Сказав это, он подумал, что, пожалуй, просительница, пришедшая к нему по своей воле или по просьбе той же Широковой, непременно передаст их разговор и эти его слова могут быть истолкованы по-своему. Может быть, эта Селихова уже обо всем знает. Случись что в тот вечер между ними, Широкова бы как рыба молчала, а тут как не поязвить, не поиздеваться, не похвастаться тем, как она здорово оттянула нос мужику.

Борисенко пытливо, будто стараясь дознаться, знает ли Селихова о злополучной истории у него на квартире, посмотрел на проводницу. Та глядела спокойно, простодушно. Ну да известно, какие они, бабы, актрисы. Но эта, кажется, и вправду ничего не знает. И все же Борисенко пожалел о своих словах. Надо как-то объяснить, что его решение о переводе Широковой из проводников в работницы экипировочной бригады продиктовано не какими-либо там личными мотивами, а соображениями более высокого порядка.

— Да вы садитесь, — наконец предложил он, продолжая поигрывать карандашом. — Думаете, Борисенко изверг, только и ждет кого бы наказать?

Краем глаза он отметил, что Селихова встрепенулась, видимо пытаясь возразить ему, и это движение тронуло его.