Восемнадцатый скорый

Борисенко любил свою службу, гордился ею, был рыцарски предан своей черной строгой форме (как все же не хватало этих малых аккуратных погончиков, их ровного серебристого блеска), не раз, к удивлению сослуживцев, он объявлялся на людях, к примеру на каком-либо концерте или спектакле, в форме. Ему была интересна их реакция. «Тушуетесь, тушуетесь, господа, — удовлетворенно думал он, обводя знакомые лица, — Борисенко наверняка смог бы вырядиться не хуже вас, но вот в пику вам, пижонам, надел форму».

Разговор был окончен, но Селихова вроде бы и не собиралась уходить.

— Иван Данилович, постарайтесь быть справедливым! — сказала она.

Но это, кажется, уж слишком! Полнейшее отсутствие уважения к старшему. Вот она, нынешняя золотая молодежь. К чему-то она все-таки придет!

Бог не дал детей Борисенко. Поначалу он переживал это не меньше своей супруги, крупнотелой, тяжеловатой женщины, но потом смирился с этим и даже находил определенную выгоду в своем положении — неизвестно еще какими задались бы дети. Ночей бы не спал, торчал у окна, дожидаясь, когда прибежит со свидания. Или бы из милиции не вылезал. Такой вариант тоже возможен. Рассказы сослуживцев, дети которых пребывали в отроческой или более зрелой поре, окончательно примирили его с бездетным его положением. Может, это даже и лучше, что у него нет детей, думал он, примирившись с судьбой. Мало того что на работе нервы мотаешь, еще и дома приходилось бы губить эти самые нервные клетки.

Борисенко неодобрительно посмотрел на Селихову. Неужели нужно еще говорить какие-то слова, неужели и так не ясно.

— Хорошо, — сказала Селихова, — я больше ни слова не скажу, только знайте: вы неправильно обошлись с Широковой. Я же вам говорю — я в том виновата, с меня и спрашивайте. На буксы пошлете или в прачечную, мне не так обидно, но ее-то за что? Или не понравилось, как-она Муллоджанова носом при всех тыкала? Так она же правду говорила. Вы проверить можете!

«Не знает, ничего не знает про тот вечер», — облегченно подумал Борисенко, с каким-то новым интересом вглядываясь в распалившееся, красивое в гневе лицо неожиданной заступницы Широковой. «Молодец, молодец, — думал с неким восхищением он, — вот так не боясь прийти к начальнику резерва и взять на себя чужую вину? Похвально, весьма похвально! Такое встретишь сейчас не часто».

То ли расстроенная, то ли сознательно не желая прощаться, Селихова в сердцах толкнула тяжелую дверь. Влекомая сквозняком из широко распахнутой форточки, та громко хлопнула. Борисенко вздрогнул от неожиданности и, подстегнутый, выстрелом двери, торопливо заходил по своему длинному кабинету.

«Может, и действительно не стоило применять к Широковой столь суровую меру, — подумал он. — Ограничиться, к примеру, внушением?» Но теперь он не волен что-либо изменить. Вон как обрадовался Муллоджанов, услышав о его приказе. Этот хитрец, конечно, не ждал от него такого. Да что Муллоджанов, он сам, Борисенко, не ждал, что примет такое решение.

А всему виной, тот вечер, ее ненужное упрямство, колкие обидные слова, от которых, кажется, и сейчас горят уши: «Постыдитесь, Иван Данилович! Постыдитесь!» Борисенко поморщился. До этих слов, воспоминания, связанные с тем вечером, были приятны, и он мог, как пластинку, прокрутить не один раз, вызывая в памяти события того вечера. Вот он ждет ее, волнуется, как юноша, места себе не находит, бегая по квартире, что-то прибирая, что-то протирая, и мысль, одна радостно-тревожная мысль: придет ли? — занимает его: придет ли, придет ли? Наконец, когда терпение его, казалось бы, вот-вот лопнет, она пришла. С холода свежа, ясноглаза, румяна, и ее вид, запах ее крепкого молодого тела с новой силой начали волновать его. Боже, как она хороша, как много бы он отдал, чтобы она стала безраздельно его. Куда Лидии до этой девчонки. Да что это он, тоже нашел с кем сравнить! Тоня-Тонюшка, — изымал он сладостно из души ее имя.

Яблоки, что принесла она из магазина, холодны, красны, как и руки ее, и он шутит по этому поводу и, протягивая ей через стол большое пурпурное яблоко, задерживает ее ладонь в своей, с надеждой и в то же время властно заглядывает ей в глаза. Она растерянна, смущена, и это умиляет его. Они пьют вино. Прекрасное, светлое вино. И почему он раньше обходил стороной сухие вина, отдавая предпочтение тому, что покрепче, позабористей? В тот вечер он был не менее хмельным, но это был иной хмель — легкий, радостный.