Вошь на гребешке (СИ)

— Что меня разбудило? Серебро, — не слушая доводы, шептала Черна. — Кто мог подсветить? Тэра? Нет, она бы никогда... Она прорицательница, ей что серебро, что мрак — все чуждо, стороною бродит. Белёк? Он недоросль, покуда вальз из него так же не хорош, как и воин... Старшие вальзы? Нужна им недоученная соплюха, да и сами они — тьфу, серость. А почему у нас темно?

Черна высвободила руку, нащупала амулет на запястье, сняла колпачок и тронула фитиль лампады острием жар-камня, по очереди поднесла к синеватому огоньку остывшие плошки с маслом, и расставила светильники в круг. Пещерка озарилась дрожащим светом, позволяющим теням прыгать и плясать, а взгляду — примечать то один закуток, то другой, неполно проникая в тайны ночи. Черна перекатилась к краю плаща, подтянула ближе свои вещи, встряхивая и запоздало укладывая аккуратно, чтобы занять руки. Пояс притаился змеей у стены, потянувшись к нему, девушка вздрогнула и прикусила губу. Две половинки деревянной дудочки лежали раскрытым коконом, левая была пуста, в правой копошился волос сплошного мрака. Лишь на миг увиделся этот волос и сразу затаился в тенях, но рука уже нашла жар-камень[43] и без промедления вдавила его острие в петлю волокна тьмы.

— Ужрец[44], — не веря себе, сообщила Черна, глядя, как волос делается отчетливо виден, объятый огнем, как он с треском выгорает, конвульсивно дергаясь. — Надо же, зрелый! Никогда их не видела. Значит, вот какова была направда, оскорбившая лань? Тох, кем бы мы стали к утру, доползи дрянь до изголовья? Как они берут людей? В ухо лезут?

Черна бормотала, торопливо натягивая штаны и ежась от запоздалого ужаса. Возражений анга она не слышала, даже если он говорил что-то. В ушах грохотал пульс. Отчего-то все невозможное и худшее вздумало сплестись в ком мрака именно сегодня, когда на миг помстилось впереди будущее обычного человека, живущего в мирном селении своей семьей, с любимым мужчиной. Пусть внизу, за перегибом складки, пусть в неизбывной тоске по родному лесу...

— Ты куда? — застонал анг, подсекая под колени и пребольно роняя на корни, да еще прижимая чуть выше поясницы, для надежности. — Черна, уймись! Ну, что за ночь...

— Некогда объясняться. Пусти.

— Ты почти обещалась уйти со мной, хоть попробуй выучиться слушать...

Вывернуться из захвата едва удалось. Спасла рубаха, лоскут остался в одной руке анга, приличный клок волос — во второй его ладони, клещами сжимавшей затылок. Черна сморгнула нечаянную слезинку, уже на бегу. Дудочку подарил синеглазый пацан, и не было привычной радости, гревшей душу при всякой встрече с маленьким солнышком. Если припомнить: и сунул-то вещь неловко, а прежде не вышел встречать. Отсиделся за печью. Но оттуда, из тайного логова, отец его не изгнал, когда пригласил гостью в дом. Что получается? Дудочку всучили руками приятеля, но самому ему отдать вещь приказали старшие. Им велел вовсе невесть кто, и поди теперь выведай, кто именно?

Черна мчалась по лесу, не выбирая дороги, стрелой прошивала щетинистый кустарник, прорывала плотные пологи листьев и теней, расталкивала плечами стволы... У самого правого бока кто-то клацнул зубами — то ли с ветки свесился, то ли прыгнул и промахнулся. За спиной завыли на три голоса, чуя кровь и споря: добыча так пахнет или опасный враг? Левее из ночи прыжком, заставившим вздрогнуть всю сеть корней ближнего леса, вырвался Руннар, взблеснул на миг тусклой зеленью светящейся панцирной громады, потянул носом воздух — и сгинул...

Поселок не спал, на вышках тревожно, многоголосо перекликались. За частоколом выли по-бабьи, тонко и обреченно. Зарево большого костра подкрашивало желтым и бурым острия заточенных кольев, будто питало их ядом. Черна оттолкнулась и с изрядным запасом перемахнула невидимый во мраке ров, без ошибки нащупала знакомую опору свитого в спираль корня и бросила тело вверх, чтобы мгновением позже спружинить и встать на ноги в круге стен.

Она сразу увидела то, чего боялась и что рисовала в воображении: черное лицо угольщика с беспросветными глазницами, куда опрокинулась сама тьма. Голова лежала в стороне от тела, скребущего землю недавно отросшими когтями. Старший сын угольщика стоял над телом, сосредоточенно и обреченно держал наизготовку тяжелый топор, осматриваясь и прикидывая, стоит ли еще кому снести голову, покуда тот вконец не озверел.

— Черна, — с заметным облегчением выдохнул рослый детина, толстые губы дрогнули гримасой боли. — Ночью кого еще и ждать, если в подмогу-то... Горе у нас. Темное горе, тяжкое[45].

— Не спросить теперь, кто ему всучил дрянь и чем пригрозил, — огорченно тряхнула волосами гостья. — Все верно делаете, так и велела Тэра. Сперва жечь голову, а прочее — лишь добавив свежих углей. Давай топор, сама присмотрю, что и как.

— Управлюсь. Там братишка, — губы исказились новой болью. — В подполе.