Восход

— Что-то очень дорого, — вставил свое слово Алексей и недоверчиво покачал головой.

— Да ведь не один год! — вскрикнул Егор. — Небось с самой нашей свадьбы. То-то ходила к нему малину обирать… То-то ходила к нему полы мыть. Мыла полы аль нет? Обирала малину аль нет?

Егор Полосухин был совершенно неузнаваем.

— Поэтому ты и не допускала меня рыться в сундуке. Боялась — страмоту твою открою.

— Да там и твоих золотых половина, — опять удивительно спокойно ответила Федора.

— А часы? А кольца откуда? — все подступал к ней Егор.

Теперь в пору уже его держать за руки.

— Отступись от меня, сатана. Сам знаешь откуда, — уже заметно повысила голос Федора. — Аль сказать?

— Говори, говори! Все говори, всем кричи. Не боюсь!

— Сам лучше кричи, дурак безмозглый. Тебе виднее. Кто по городам шлялся в старое время? Я, что ль? Какими ты делами там занимался? Чем промышлял?

Нет, это была не просто ругань. Что-то темное было в их словах, недоговоренное, а может быть, и несговоренное. Какая-то тень лежала на этих «империалах» с портретом царя и на часах разных форм и фирм, на кольцах и на этом змеевидном златоглавом браслете. Чувствовалось — Тарасов тут ни при чем.

— Ладно, потом разберемся, — сказал Иван Павлович.

— И с войны привозил, у солдат скупал, — добавила Федора.

— Врут оба. Все это ихнее, совместное, — определил Алексей.

Наконец объемистый сундук совсем опустел. Алексей опять уложил в него свернутые Аннушкой холсты, куски материи, штуки сукна и другое добро.

Произвели опись, все увязали, составили акт. Сначала дали расписаться хозяину Егору, затем понятым Феде и Алексею. Когда подошел подписываться «уполномоченный от Совета» Иван Жуков, Федора чуть приподнялась и хрипло, с надрывом произнесла:

— Ну, Ваня, теперь пого-одь!

Ванька чуть отшатнулся, но тут же быстро поставил закорючку.

Сверток с керенками, обмотанный материей и перевязанный, Иван Павлович подал Алексею, а шкатулку Феде. Потом он подошел к Федоре.

— Вот что, гражданка Полосухина. Приказ тебе: никуда из дому не выходить! Лежи спокойно. Для охраны, чтобы тебя никто пальцем не смел тронуть, мы оставим вот этого надежного человека с наганом… Степан!! — окликнул он аккуратного парня. — Охраняй хозяйку. Что надо ей — пить там или что, — принеси. Мы скоро вернемся.

— Тут девка есть, Аннушка, — шепнул я. — На всякий случай и ее сюда. Мало ли что Федоре захочется. Степе неудобно, а девке под стать.

На зов вошла Аннушка. Испуга на ее лице уже не было.

Ей Иван Павлович пояснил, чтобы она побыла здесь и поприсмотрела за Федорой. Дальше избы не выпускала бы. И в избу тоже никого не впускать.

— Степан, ты слышал, что я говорил Аннушке? Это и к тебе относится. Вот тебе деваха в помощницы. Смотри, какая красавица! Не обижай ее. — И Иван Павлович подмигнул молчаливому Степе. — А ты, Егор, пойдем с нами прогуляемся. Да умойся. Эк, хорош! Все лицо в крови. Здорово жена угостила своего муженька. Ну, это она сотворила, конечно, любя тебя вечно, — складно закончил Иван Павлович.

Мы вышли на улицу.

У меня дрожали ноги. Не раз приходилось производить обыски в деревне у кулаков, в городе у купцов, буржуазии, чиновников, но такого презрительного чувства я еще никогда не испытывал. И эта гремучая змея Федора держала в своей власти Лену? И эти люди и подобные им держат во власти почти все село?! Что в сравнении с ними наш поп, спрятавший хлеб в гробы и ульи, или Николай Гагарин, сыпавший под овсяную мякину рожь, или глуповатый хапуга Лобачев, который мешки с хлебом побросал в яму и завалил ее навозом! Что перед ними и им подобными даже тучный пропойца, обжора помещик Климов! Те страшны, а эти страшнее и вреднее. У этих ничего святого в сердце нет и самого сердца нет. Ведь неспроста Федора обмолвилась о любви: «Любовь какая-то, не знаю ее сроду». Конечно, никакой любви у Федоры никогда ни к кому не было и быть не могло. И ни у кого из них не могло быть высокого чувства любви, но они полны ненависти к нам, новым людям, к неугодной им власти. У них в крови разлилась ядовитая, неизмеримая злоба. Они к нам беспощадны. А мы? Мы не имеем права оставаться неплательщиками по счету зла и ненависти.

Они, пожалуй, посложнее, чем городские торговцы или старорежимные чинуши. Тех сразу видно, они приметны. А здесь… Да, настоящая война в деревне только начинается.

И смеют еще левые эсеры кричать, будто мы, большевики, обижаем крестьянство, ссорим двор со двором, разрушаем монолитность мужицкого сословия, поселяем вражду! Смеют упрекать, что иные из продотрядчиков где-то с голодухи, с устатка хватят стакан самогонки, и на этом обвинять всех продотрядчиков и комбедчиков в грабеже деревни.

На улице ветер. В небе густо плывут тяжелые тучи.