Восход

Город выносит на базар залежавшееся тряпье, вплоть до кургузых чиновнических фраков, сюртуков, визиток и всякого иного одеяния, от которого исходит густой аромат нафталина. Выставляет всяческую посуду — чайную, столовую вместо с серебряными или медными ложками. Все это добро блестит, прочищенное толченым кирпичом или мелом. Здесь же различных, причудливых форм самовары, ковши, вилки, всяческие ножи. Товар разложен на прилавках, на столиках, принесенных из дому. Можно и стол купить с несколькими стульями к нему.

На столиках часы разных форм, кольца, медальоны сердечком, браслеты, лампы настольные, лампы висячие с абажурами. Духи, пудра, одеколоны, кружева, носки, нитки шпульками, нитки для вышивки, иголки, вязальные спицы, наперстки, ножницы всяческие, утюги, ручные и ножные швейные машины фирмы «Зингер и К^о». К машинам запасные челноки, иголки и масленки.

В щепном ряду прямо на земле или на соломе, а кое-где и прислоненные к телегам лопаты, метлы, грабли, большие вилы с верхним зубом для подачи на воз сена или соломы, бочонки, шайки, корыта, зыбки для новорожденных, скатки липовых лык, табуретки, скамьи, коромысла.

И лапти, лапти…

Больше половины людей на базаре в лаптях. А кто и просто бос, или в опорках, или в солдатских разбитых фронтовых ботинках, и редко кто в сапогах.

Вот ходит, толкаясь между народом и повозками, деревенская баба. Через шею свисают ей на грудь, словно бублики, лапти разных размеров, вплоть до детских. С правой стороны лапти, с левой берестяные чуни-опорки. Чуни очень аккуратно сплетены. Белая березовая кора чередуется с ярко-зеленой, будто чуни сделаны из какого-то цветного ковра.

Лапти носят все, даже зажиточные крестьяне, кулаки и лавочники. Исключение составляет только сельская интеллигенция, начиная с духовенства и кончая общественным писарем.

В церковь ходят, особенно беднота, тоже в лаптях, но уже особых — чистых, новых, хранящихся только для воскресенья.

Венчаются же в сапогах, взятых у кого-нибудь на время, преимущественно у сапожников, которые специально на этот случай держат не только новые сапоги среднего, ходового размера, но и полусапожки для бедных невест. Со скрипом или без него. Кому как, глядя по натуре и возрасту. Зачастую же сам сапожник и помогает обуться в эту непривычную на селе обувь.

За прокат на время венчания и свадебных торжеств сапожнику платят. Много он по доброте своей и сочувствию не взимает. Лучше всего пригласить на свадьбу сапожника, где он и напьется «в стельку».

Бедная невеста выпрашивает у кого-либо полусуконную поддевку под венец, а жених — пиджак с брюками. За прокат они отрабатывают в поле или на гумне.

Лаптями промышляют. Одни плетут, другие скупают и продают на базарах. Как-никак, а в хозяйстве доход.

Баба, обвешанная лаптями, скупленными у односельчан, кричит задорно, складно:

— А вот лапти, хороши, крепки лапти! Пляши, топай, глазами на девок хлопай! Хватай, бери, зря чего не говори!

Навстречу ей другая. Тоже обвешана лыковым издельем. Они перемигиваются. Работают на пару.

Вторая кричит еще звонче:

— Сороковку прошу, аль сама изношу. Не будь мне нужды, мужу денежки нужны. Он запоем пьет, мне рубля не дает!

Обе они в мордовских, с кочетами, лаптях, в вышитых зеленым и красным длинных кофтах и сарафанах со сборками.

На базаре гул голосов. Каждый восхваляет свой товар.

Чиновница в старомодном черном платье, похожая на монашку, с обрюзгшим морщинистым лицом, седоволосая до желтизны, зазывает к себе:

— Часы заграничные, аглицкие часы! Двухнедельный завод. Бьют четверть и полчаса. С веселой музыкой… Вот часы!.. Заграничные…

Ей вторит, перебивая, соседка:

— Кому нитки, иголки швейные, иголки простые? А вот нитки! Кому нитки? В шпульках, любых номеров. По случаю, морозовски нитки, самые ходовые. Белые, черные, синие!

Могучий бас хрипловато и грозно рокочет. Видимо, певчий или бывший дьякон. Обрит наголо.

— Сах-харрин, пр-римите сах-харрин! Едина таблетка взаимоподобна троекратным кускам ра-рафинада. Пор-рционно потребно для чаепития полутаблетки. Хор-рош в квас, а наипаче в сладкое тесто. Токмо сахарин в таблетках и пор-рошках. Сладость неописуемая, блаженство бесконечное!

Толкаясь и перешагивая через грязные лужи, мы идем дальше.

Андрей, вынув из мешка пару белых и пару черных валенок, вдруг скрылся куда-то. Вскоре он нашел нас. На лице у Андрея довольная ухмылка. Он с ходу похвалился, тряся пустым мешком:

— С руками чуть не оторвали!

— Молодец, Андрей. Береги керенки, жулье тут снует, — предупредил Иван Павлович.

— У меня? — И Андрей задорно присвистнул, похлопав себя по груди, где, видимо, и покоилась выручка.

Вокруг без умолку идет горячий торг. Ребятишки сосут длинные нарядные конфеты, грызут подсолнухи, орехи, жуют густо раскрашенные чем-то пряники.

Щеголеватая женщина, до ужаса размалеванная и напудренная, выкрикивает непонятные слова: