Восход

Ходили слухи, что для противостояния турецкому вторжению сформирована партизанская армия. Некоторые мужчины в лагере загорелись идеей пойти на войну, и те, кто был из Фамагусты, уже рисовали в воображении, как идут победным маршем и освобождают родной город. Среди беженцев проводили агитационную работу члены ЭОКА-Б, коммунисты и сторонники Макариоса.

— У всех у них есть план действий, а в результате ни черта! — возмущался Саввас. — Типота![32] Мы просто торчим здесь и ждем. Чего, спрашивается?!

Для такого человека, как Саввас, вынужденное бездействие в лагере было невыносимо. Он принимал участие в установке палаток и строительстве уборных, но, когда с этим было покончено, не знал, чем еще себя занять.

Афродити не составляло труда отмалчиваться, когда муж высказывал свою точку зрения. Все вокруг только этим и занимались. Что должно произойти? Что должно было произойти? Что нужно делать? Никто не знал ответов ни на один из этих вопросов, но все бесконечно их обсуждали. Беженцы были не способны управлять ни своей жизнью, ни тем более тем, что происходило за пределами лагеря. Все, что они могли, — это либо стоять в очереди за пайками, либо толпиться вокруг радиоприемника в надежде услышать что-нибудь о родных, с которыми были разлучены.

Что же до Афродити, то даже теперь ее занимала одна-единственная мысль. Она не ломала голову над вопросом: прибудут ли греческие, американские или английские солдаты им на помощь, и если прибудут, то когда? Ее волновало лишь, суждено ли ей снова увидеть любимого человека. И если суждено, то когда? Остальное потеряло для нее значение.

В то время как лагерь полнился слухами, на улицах Фамагусты стояла тишина, и ни Георгиу, ни Ёзканы не знали, что происходит.

Через несколько дней отключили электричество, поэтому радио они слушать не могли. Внимание всего мира было приковано к их городу, но обе семьи об этом не ведали.

Их дома были на расстоянии не более пятидесяти ярдов, но семьи даже не подозревали о присутствии друг друга.

После оккупации города Ёзканы ни разу не отважились выйти из дому. Жизнь в блокаде в деревне-анклаве десять лет назад кое-чему научила Эмин: ее кладовки постоянно должны быть забиты до отказа. Чечевица, фасоль, рис и сухари всегда имелись в запасе.

— Всегда надо держать запас продуктов, просто на всякий случай, — говорила она.

— На случай чего? — подтрунивал над ней муж.

Теперь было не до шуток. Халит радовался тому, что у жены сохранились блокадные привычки.

Когда несколько дней назад они услышали топот на улице, то послали на крышу их двухэтажного дома Хусейна, чтобы тот узнал, где солдаты.

Сын опрометью спустился вниз — он все делал быстро.

— Они в конце улицы! — Хусейн едва переводил дух. — Человек шесть. И дым кругом!

Вскоре все звуки стихли, слышны были только цикады.

Хусейн снова бросился на крышу.

— Дым не рассеялся? — спросил отец, когда он вернулся.

— Не-а, насколько можно видеть.

— Что-то слышно?

— Ничего.

Артиллерийская канонада стихла, пушки больше не стреляли.

В доме Георгиу Мария, Паникос и их двое маленьких детей теперь расположились на первом этаже в квартире Ирини и Василиса. Вместе они чувствовали себя в большей безопасности. Маркос продолжал ночевать у себя наверху. Обычно он выходил из дому по вечерам и возвращался уже в темноте. Иногда пропадал до утра.

— Почему он уходит так надолго? — волновалась Ирини.

— Он ищет для нас еду! — пытался успокоить жену Василис.

Это была правда. Маркос всегда возвращался с кучей продуктов. Он теперь знал, в каких магазинах еще остались продукты: турецкие солдаты в основном грабили торговые заведения на центральных улицах.

Мария не сетовала на то, что сидит целыми днями дома с новорожденной. Малышку назвали в честь бабушки. Роженица и при обычных обстоятельствах сидела бы дома сорок дней — такова была традиция.

Ирини занесла канарейку в дом и выпускала ее полетать по затемненной комнате.

— Посмотрите, как ей это нравится! — радовалась она.

Но птица постоянно устремлялась к щелям между ставнями, откуда пробивался свет, и ее приходилось сажать обратно в клетку.

— Це! Це! Мне так хочется, чтобы Мимикос снова увидела солнечный свет. — Ирини решила доставить радость канарейке. — Мимикос! Це! Це! Отодвинь-ка, пожалуйста, этот стол.

— Но… — возмутился Василис.

— Я просто ненадолго повешу клетку снаружи, — настаивала она. — Никуда я не денусь.

— Это опасно!

— Там никого нет, Василис, — успокаивала мужа Ирини. — Если услышу что-нибудь подозрительное, сразу вернусь в дом.

Василис сдвинул мебель и приоткрыл дверь, чтобы жена могла пройти с клеткой в руках. В комнату хлынули солнечные лучи. С непривычки Ирини ослепил яркий свет. Она вышла из дому и повесила клетку на крюк. Уже семь дней она не выходила в свой кипос. Некоторые герани завяли, но зато созрело много помидоров.

— Ой, Василис! — Она радостно позвала мужа. — Иди-ка, взгляни!

Вместе они собрали урожай и аккуратно сложили помидоры в миску. Потом Ирини сорвала немного базилика. Она улыбалась — мысли ее были далеко отсюда.

— Интересно, как там апельсины… — сказала Ирини задумчиво.