Восход

— То дело другое. Рабочий последние брюки продает.

Спор разгорался. Наболевшие вопросы. Больше всего кричали о соли, о керосине. Соли многие не видели более года. За стакан соли платили на базаре по полсотне рублей. Но не у всех были деньги. Вместо керосина приспособили лампадки с конопляным маслом и разные коптилки. О сахаре говорить нечего. Появился невесть откуда в таблетках, словно лекарство, сахарин. А вместо чая заваривали вишневый или малиновый лист. Чаще всего пахучую траву душицу.

Но бесхлебной бедноте жилось еще хуже. Выданную комбедом муку они мешали с сухой толченой лебедой, а если не было лебеды, то с конским щавелем, с кислицей или с толченой же березовой корой. Вот только теперь, когда кое-кто уже успел намолотить ржи и намолоть, пекли хлеб уже без всякой примеси, без овсяной мякины и просяной шелухи. Но без соли.

Мануфактура и обувь волновали меньше. Носили самотканые посконные рубахи, вместо штанов — крашеные широкие порты, да еще с карманами, или же выменивали у красноармейцев на яйца, масло, на молоко поношенное обмундирование.

Уж кому-кому, а нам, уездным работникам, побывавшим в селах и деревнях, все это знакомо.

Когда вдосталь накричались, начадили крепким самосадом, устали, да и подошло время идти на тока, председатель Никишин объявил:

— Теперь давайте составлять замолотные группы. Вот тут у меня есть наметка, кто с кем пойдет и к кому.

Получилось двадцать с чем-то групп.

— А есть желающие из зажиточных присоединиться к группам? На правах ревизора?

Некоторое время молчали. Первым отозвался Яков:

— Приключи меня к двум группам. Только не по нашей улице.

— Еще кто?

— Ну, я пойду.

Это неожиданно вызвался Беляков. А за ним еще десять человек.

— Сегодня и начнем, — объявил Никишин.

— Подожди начинать, — остановил его Яков. — Чем замолачивать будете?

— Цепами. Или цепы не дадут?

— Обожди, обожди. — Яков встал. — Я вот что хочу сказать, граждане. Цепами мы до покрова не управимся и сколько народу задержим!

— Чем же? — спросил уже Михалкин.

— В Шереметьеве я у свата вчера был. Там конную молотилку для этого в ход пустили.

— Как же так? — спросил Никишин. — Обмолотят крестец — и веять? А молотилке в это время стоять?

— Не так совсем, а вот как. Сразу берут по десять снопов у десяти хозяев, накладывают на телегу и везут к конной молотилке. Пропускают через барабан, отгребают из-под решетника невейку прямо к веялке. А пока веют да взвешивают зерно, вторая телега подъехала. Зерно взвешивают. Весы большие установили, как в куйецких амбарах…

— Постой, постой, Яков! Но ведь как же учесть, у кого больше замолоту, у кого меньше? Ведь снопы-то вязкой неодинаковы, а есть и с травой, — уточняет для народа Никишин.

— И это продумали. Снопы берутся подходящие друг к другу, а травянистые совсем не берут. Иной раз и минуют гумна два, коль снопы с травой или мелкие. Выбирают под стать. И дело идет дружно. Меряют на круг. Замолоченное разделяют на десять частей. Положим, сто снопов на телеге дали пять пудов. Стало быть, каждые десять снопов дают полпуда. Это к примеру. Так и пишут за хозяином. А там уж арихметика пойдет. Вон как. А тоже три дня маялись вручную да чуть не подрались. На ток не пускали, как вон погрозился нам Ефим Панкратыч.

— Ничего я не погрозился, Яков Петрович, а погорячился.

— Тогда ин так.

Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:

— А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.

— Замечательно, — отозвался Михалкин. — У вас конная молотилка есть?

— Даже две, — ответил Никишин.

— Как две? А у попа еще третья.

— Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.

— Попросим батюшку, — молвила женщина, — чай, поступится.

Никишин усмехнулся.

— Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.

— Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.

— Может, он и задавальщиком к барабану станет?

— Во имя Христово, — добавил кто-то, — потрудится для православных.

Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром — а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, — подошел ко мне.

— А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.

— Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.

А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:

— Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?

— А это кто как хочет.

Но послышались и другие голоса:

— Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.

— Время только терять.

— Сыпать в гумазейный и записывать чья.

— А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.

Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все — зажиточные и комитетчики — договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.

— А там увидим, — сказал Яков. — Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? — обратился он к заведующему школой.

— Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.