Восход

Не стану анализировать его первые книги, адресованные детям и юношеству. Его имя стало широко известным после выхода романа «Лапти». Под ним выразительные даты: 1922–1936. Четырнадцать лет труда! Это монументальное произведение о годах колхозного строительства стоит в ряду таких произведений, как «Ледолом» К. Горбунова, «Ненависть» И. Шухова, «Бруски» Ф. Панферова, «Поднятая целина» М. Шолохова… «Книга радует своей достоверностью, явственно распознаешь при чтении: это — жизнь, это так и было, это — правда, а не правдоподобие», — писал о третьей книге «Лаптей» Иван Катаев в «Правде». Но вот в 1950 году выходит новое издание «Лаптей», и автор, не довольствуясь тем, что роман получил всеобщее признание, основательно переписывает его, уточняет, сокращает. Вместо четырех книг остаются три: «Левин дол», «Поворот», «Столбовая дорога». Роман снова переиздается. И автор еще раз берется за перо. «Правлю каждую страницу», — признается он издателю.

Находясь уже в больнице, незадолго до кончины, П. И. Замойский обращается к сыну — Л. Замойскому: «…были бы силы — почистил „Восход“. Он бы заиграл…»

До последней буквально минуты в нем жил взыскательный художник.

Мне не раз приходилось беседовать с Петром Ивановичем. Однажды мы разговорились о его работе, и я высоко отозвался об его уменье писать лаконично и точно, социально значимо. Во всем — правда: правда ситуаций, характеров, психологии, эмоций… Правда в искусстве не есть нечто отвлеченное и умозрительное. Она очень конкретна. Она — в позиции художника, в его зрении, слухе, краске, интонации. Возьмешь не ту ноту — и сфальшивишь. Интересовало: в чем тайна его мастерства?

Он пронзительно посмотрел на меня и серьезно ответил:

— Если хочешь знать, то я, когда пишу, сбрасываю с себя все одежонки и остаюсь как бы голеньким. Я беспощадно оголяю и тех, о ком пишу, чтобы лучше разглядеть их…

В этой связи он заговорил о писателях, наиболее близких и дорогих его сердцу. На первом месте здесь был, конечно, такой ясновидец, как Лев Николаевич Толстой. Он назвал тогда еще Лескова, Бунина. А из современников — Неверова, Подъячева, Шолохова и Фадеева.

Прежде чем стать писателем, П. И. Замойский мечтал о карьере артиста. Он пытался даже поступить в театр. Тяга к театру сохранилась на всю жизнь. В годы Отечественной войны писатель, как известно уже из «Рассказа о себе», находился в родном село Соболевке, Пензенской области. Там, на клубных подмостках, ставились его одноактные пьесы, и он иногда сам играл в них. Часто выступал и в роли чтеца собственных произведений. Это было артистическое чтение!

Он мыслил образами и писал, как мне представляется, очень сценично, показывая суть явлений в их оголенно-зримой конкретности и, одновременно, в их обобщенной типической силе. Я сказал ему об этом, и он, улыбнувшись, заметил:

— Сцена не терпит многословия. И ей подавай такие слова, как патроны в обойме, каждое чтобы стреляло.

Он искал и находил такие слова. И его героев легко представить на сцене.

Вспомните начало «Подпаска». Как мало сказано и как много выражено! Всех и все реально представляешь: и десятского Фильку Шкалика, которого неспроста прозвали «Шкаликом», и Петьку, радующегося тому, что как они ни бедны, а все-таки пригласили и угощают чужого человека, и хозяина, и избенку, и быт семьи, и морозную погоду…

Возникают и сменяются одна за другой сцены сельской жизни. Вместе с подпаском Петькой мы как бы проходим его «университеты». И опять же здесь все весомо и зримо. Разве забудешь, например, сцену крестьянского схода, на котором нанимали пастуха? Или то, как запродали в подпаски Петьку, которому так хотелось учиться? Волнуясь, читаешь: «…думалось, что училище бросить не жалко и что все равно учись — не учись, а толку не будет, и путей мне дальше нет». А страницы, посвященные коровьему стаду! «Их разгоняли, били, но от этого они еще более свирепели. Рога у них переплелись, словно кто спаял им лбы». А проникновенная характеристика поведения стада! Вспоминается очеловеченный мир животных в «Маугли». Но тут все свое, русское.

Тяжелый шлагбаум, который было опустился перед Петькой и грозил перекрыть путь его жизни, поднялся. И мы, читая трилогию, с искренним волнением наблюдаем и сопереживаем происходящее.

До Октября 1917 года еще далеко. Но все громче н громче голоса о том, что невмоготу терпеть нужду и гнет, все крепче толчки революции. И не узнать Петьку! Он говорит: «…„Капитанскую дочку“ читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…» И это говорит тот самый паренек, который еще совсем недавно мечтал о спокойной жизни, о своей избе, лошади, корове… «Мне ничего больше не надо, только бы землицы!»