Восход Эндимиона

Кет Ростин остался в башне. Ласковым весенним утром под небо Северного полушария вышли только андроид, умирающий поэт, отец де Сойя и я.

– Здесь было поместье моей матери, – прошептал синтезатор Мартина Силена. – В сердце сердца Североамериканского заповедника.

А.Беттик поднял глаза от датчиков.

– Полагаю, данная местность в дни, предшествующие Большой Ошибке, называлась Иллинойсом, – проговорил он. – Центр штата, видимо. Прерии вернулись. Вон те деревья – вязы и каштаны, если не ошибаюсь, – окончательно исчезли к двадцать первому веку. Река за холмами течет на юго-юго-восток и впадает в Миссисипи. Полагаю, вы… э-э… прошли часть этой реки, месье Эндимион.

– Да. – Я вспомнил ненадежный маленький каяк, прощание в Ганнибале и первый поцелуй Энеи.

Мы ждали. Солнце поднималось все выше. Ветер шелестел в траве. Где-то за деревьями кричала птица. Я поглядел на Мартина Силена.

– Мальчишка, – проворчал синтезатор, – если ты надеешься, что я помру по сигналу, только бы спасти тебя от солнечного удара, выкинь это из своей дерьмовой башки. Я вишу на волоске, но это старый, крепкий и длинный волосок.

Я с улыбкой притронулся к его костлявому плечу.

– Мальчик? – шепнул поэт.

– Да, сэр.

– Много лет назад ты сказал мне, что твоя старая бабка – ты называл ее бабушкой – заставляла тебя заучивать «Песни», чтобы от зубов отскакивали. Это правда?

– Да, сэр.

– Ты можешь вспомнить строки, которые я написал об этом месте… каким оно было в мои дни?

– Могу попробовать.

Я закрыл глаза. Мне очень хотелось прикоснуться к Бездне, отыскать эхо этих уроков в голосе бабушки и не мучиться, выуживая строки из памяти. Но я устоял перед искушением, я пустил в ход мнемонические приемы, которым она меня учила, и вспомнил мерную поступь стихов. Я стоял с закрытыми глазами и читал:

Нежно-фиолетовые сумерки розовеют и плавно
перетекают в малиновый рассвет.
Силуэты деревьев у юго-западного края лужайки
кажутся вырезанными из папиросной бумаги.
Небосвод из полупрозрачного фарфора
не пятнает ни единое облачко,
ни единый инверсионный след.
Предрассветная тишина…
Такая тишина
бывает в зале за секунду до того,
как оркестр грянет увертюру.
И, как удар литавр, восход Солнца.
Оранжевые и бежевые тона
вдруг вспыхивают золотом,
а затем медленно остывают,
расцветая всеми оттенками зеленого,
тени листьев, полумрак под деревьями,
кроны кипарисов и плакучих ив,
тускло-зеленый бархат прогалин.
Поместье матери – наше поместье —
занимало около тысячи акров.
А вокруг него простиралась равнина,
в миллион раз большая.
Лужайки размером с небольшую прерию,
покрытые нежнейшей травкой,
чье мягкое совершенство так и манило
прилечь и вздремнуть.
Величественные, раскидистые деревья —
солнечные часы Земли.

Их тени синхронно поворачиваются:

слитые воедино, они затем разделяются и
сокращаются, отмечая наступление полудня,

и, наконец, на закате дня

вытягиваются на восток.
Королевский дуб.
Гигантские вязы.
Тополя. Кипарисы. Секвойи. Бонсай.
Стволы баньяна тянутся ввысь,
подобно колоннам храма,
крыша которого – небо.
Вдоль каналов и причудливо
извивающихся ручьев
выстроились ивы,
ветви которых поют
древнюю погребальную песнь.

Я умолк. Дальше шло нечто совсем туманное. Мне никогда не нравились эти ложно-лирические строфы, я предпочитал батальные сцены.

Читая, я держал старого поэта за плечо и теперь почувствовал, как оно обмякло. Я открыл глаза, ожидая увидеть в кровати покойника.

Мартин Силен одарил меня ухмылкой сатира.

– Недурно, недурно, – просипел он. – Недурно для деревенщины. – Его видеоочки обратились к андроиду и священнику. – Поняли, почему я выбрал этого мальчика, чтобы он закончил за меня «Песни»? Писатель из него – дерьмо дерьмом, зато память – как у слона.